Стало быть, так — убит командир, тяжело раненных офицеров — двое, серьезно раненных — один, легко раненных — пятеро… Нижних чинов: убито в бою и умерло от ран — четырнадцать, очень тяжело и тяжело раненных — восемнадцать, серьезно раненных — двадцать шесть, легко раненных — двадцать девять…
— Итого, — Небольсин шевелит губами, подсчитывая вслух, — умерших пятнадцать и раненых восемьдесят один.
Затем он берет лист чистой бумаги — теперь предстоит самое главное! — и подробно описывает все три этапа боя, рассказывает, при каких обстоятельствах погиб Егорьев: снаряд ударил в металлический трап и осколки срикошетировали в боевую рубку.
Небольсин делает несколько замечаний о преимуществах тактики противника, но тут же, спохватившись, старательно зачеркивает эти строчки: как знать, еще, чего доброго, сочтут, что он вмешивается не в свои дела, выше головы прыгает. Нет уж, пусть всеми этими исследованиями да анализами занимается тот, кому это положено!
Обязательно надо написать что-то о себе. Но что и как? Тут требуется что-то такое, чтобы и сам он в тени не остался, и никто потом не упрекнул бы его в нескромности…
Он на мгновение — только на одно мгновение! — задумывается, потом пишет быстро-быстро…
«Когда загорелись гильзы, я побежал к месту пожара, где серьезно был ранен в голову и ногу, но остался на ногах, тушил пожар и положил временную повязку на голову…»
А что: недурственно получается!
«…Затем я спустился на перевязочный пункт в батарейную палубу, где на операционном столе увидел командира.
Я спросил доктора: какая рана? Он ответил: в голову — смертельная. Тогда я, поднявшись в боевую рубку, вступил в командование крейсером».
Небольсин пробегает глазами написанное, и удовлетворенная улыбка трогает его губы: и в самом деле недурно! И раненый, а поста не бросил, и о командире все время тревожился, и как ни тяжело самому было, возложил на себя тяжкое бремя командования кораблем, да еще в такую ответственную минуту!..
— Что ж это я еще упустил? — соображает он. — Ах, да: надобно перечислить повреждения, полученные крейсером.
И опять в блокноте начинаются арифметические выкладки. Небольсину одно ясно: повреждения огромны. Но понятно также и то, что в рапорте изобразить это надо по возможности в сдержанных тонах: документ может попасть в Главный морской штаб, а то — чем черт не шутит! — и к самому государю императору: вдруг да он собственнолично заинтересуется, как это получилось, что вся эскадра разбита наголову?
А не столь уж приятно сознавать собственное поражение…
Егорьев, будь он жив, конечно, выразился бы в самых категорических тонах: таких результатов надобно было, мол, и ожидать. Ну да ведь, по правде сказать, за то покойного и недолюбливали в верхах: всегда лез со своей прямотой!..
Нет, уж он, Аркадий Константинович, повторять его ошибок не желает.
И он подбирает наиболее осторожные, осмотрительные, на его взгляд, выражения.
«В течение боя, — пишет он, — в крейсер попало всего восемнадцать снарядов. Затем попало несколько осколков от недолетов; число пробоин от осколков определить нельзя, оно выше нескольких сот… Пожар был на правом шкафуте два раза…»
— Еще что? — задумывается он. — Писать ли о храбрости матросов в бою? Адмирал Энквист не любит, когда очень хвалят нижних чинов. Поморщится, поди, когда будет читать: уж это, мол, вовсе не обязательно!
И Небольсин заканчивает донесение осторожно, ни к чему не обязывающими словами: бог с ними, с героями!
«…Как во время боя, так и после него, в тяжелом напряжении минных атак команда и господа офицеры провели двенадцать часов бессменно на своих постах, прислуга у орудий и боевая вахта в машине».
«Так-то будет лучше, — чуть приметно, краешком рта снова улыбается он. — Похвалил всех — и никого в частности».
Он запечатывает донесение и вспоминает о том, что на верхней палубе должен сейчас начаться похоронный обряд. Перед тем как выйти на палубу, Небольсин торопливо, одним большим глотком выпивает еще стакан вина. Когда он ставит пустой стакан на стол, рука у него мелко дрожит.
Дороша разыскал Терентин:
— Алексей, тебя можно на минутку в мою обитель?
Дорошу в эти минуты хотелось бы побыть одному, — тяжело и печально у него на душе, — но он послушно идет за Терентиным: что там еще такое?
У себя в каюте Терентин смущенно говорит: