К приходу крейсеров на берегу уже скопилась многотысячная толпа горожан; виднелись китайские островерхие шапочки и широкополые испанские сомбреро, английские пробковые шлемы и кокетливые соломенные шляпки француженок…
Едва русские корабли приближаются к линии внутреннего рейда и, громыхнув цепями, становятся на якоря, все эти шляпы, шлемы, шапки на берегу, точно по команде, взлетают кверху. Гул голосов доносится до моряков: испанские, китайские, французские слова приветствий сливаются воедино, люди рукоплещут, машут шляпами.
Внезапно впереди толпы появляется какой-то военный, он вскидывает руку, что-то угрожающе кричит, и вот толпа не сразу, понемногу, но все-таки послушно умолкает, лишь в задних рядах все еще шум и движение…
Один возле другого — страшные, опаленные огнем битвы, искалеченные, с зияющими рваными ранами в бортах, с развороченными палубными надстройками, иные без мачт, с покосившимися трубами — становятся крейсера. Американский броненосец располагается поодаль, жерла его орудий глядят своими черными стальными зевами на линию русских кораблей. Матросы на всех трех крейсерах выстраиваются вдоль палуб, почти все перебинтованные, многие — на самодельных костылях.
Толпа на берегу стоит в безмолвии минуту, вторую, пятую… Жители всех окраин Манилы — Бинондо, Тондо, Санта-Круц — молчанием приветствуют русских героев.
С кораблей видно, как у самой кромки воды, солдаты в американской форме теснят толпу подальше от берега; она подается назад, продолжая хранить все то же красноречивое молчание…
И Дорош внезапно ощущает, как в горле у него начинает першить, а глаза застилает туманная влага. Вот оно, бессловесное людское признание победы побежденных!..
Матросы на крейсерах уже предупреждены: на берег никто из них не будет уволен впредь до получения специального на то разрешения. Небольсин, срочно вызванный флаг-офицером адмирала, сбегает с мостика и торопится в командирский салон.
Здесь в сборе уже почти все офицеры со всех трех крейсеров; Энквист входит в сопровождении высокого, сухопарого седого адмирала, который холодно кланяется — всем сразу одним общим поклоном — и внимательным взглядом обводит собравшихся.
— Позвольте представить: господин адмирал флота Северо-Американских Соединенных Штатов, — как-то уж слишком торжественно произносит Энквист; в его голосе нет привычных раскатистых начальственных ноток, напротив, он звучит смягченно, подобострастно. Энквист нервно озирается по сторонам.
Все так же молча и холодно адмирал-американец отвешивает еще один поклон и первым усаживается в кресло, давая понять, что церемонию знакомства считает, таким образом, законченной. За его спиной становятся два дюжих адъютанта, длинные, поджарые, с бульдожьими челюстями боксеров.
— Я рад приветствовать вас здесь, в Маниле, — на неожиданно чистом русском языке, почти без акцента произносит американец. Голос его звучит настолько бесстрастно и отчужденно, что мичман Терентин, стоящий за спинкой кресла Небольсина, усмехается: не очень-то по этому тону похоже, что он действительно рад приходу русских! — Битва, которую пришлось вам выдержать, — продолжает американец, — на мой взгляд, беспримерна в истории военно-морского искусства…
Это можно было понимать и как комплимент и как насмешку; впрочем, похоже, адмирала нимало не беспокоит, как именно будут истолкованы его слова: он здесь — хозяин.
— Пресса всех стран только об этом сейчас и пишет. Весь мир изумлен той… доблестью, с которой вашему флоту удалось выдержать это испытание судьбы.
Он на мгновение умолкает и снова обводит тяжелым, изучающим взглядом всех присутствующих.
— Однако я вынужден перейти от комплиментов к делу…
Энквист пытается вмешаться в его речь: мы тоже рады сердечно приветствовать господина адмирала, — но американец нетерпеливым жестом останавливает его:
— Простите, барон, будем говорить только о деле. Я хотел бы знать, в чем в первую очередь нуждаются командиры и команды русских кораблей?
Он говорит, а сам продолжает тем временем в упор разглядывать русских офицеров, будто стараясь запечатлеть каждого в своей памяти; и этот цепкий, холодный взгляд настолько тяжел и неприятен, что Небольсин, сам того не замечая, поеживается.
Американский адмирал делает знак одному из сопровождающих его офицеров, и тот с поспешностью достает блокнот и перо, готовый немедленно записывать.