— Господа офицеры должны расписаться сами, за команду — господин адмирал, — бесстрастным голосом объяснил флаг-офицер. — Я буду ожидать ровно час…
Дорош, когда подошла его очередь расписываться, склонился над столом с непроницаемым лицом и сурово сжатыми губами, Терентин же учинил форменный бунт.
— Как угодно, Аркадий Константинович, а я под этим подписываться не стану! — горячился он. — Это унижает мое достоинство!..
— Мое тоже, — бесстрастно произнес Небольсин. — Однако я подписался. И вы… поставите свою подпись.
Он говорил, отделяя слово от слова и глядя поверх головы Терентина.
— Хорошо, — пожал плечами Терентин. — Вынужден подчиниться!
Американец между тем сидел в стороне со скучающим видом и, развалясь в кресле, лениво дымил сигарой. Ровно через час он поднялся:
— Надеюсь, все готово?.. Гуд бай! — И, простившись кивком головы, вышел из салона.
— Гуд бай, — зло повторил ему вслед Терентин. — Век бы с тобой не встречаться больше!..
Но флаг-офицер прибыл на «Аврору» ровно через два дня.
— Придется вам всем подписаться еще один раз, — как ни в чем не бывало объяснил он. — Из Вашингтона получен уточненный текст ваших обязательств.
По этому, «уточненному», обязательству все русские моряки не имели права уезжать из окрестностей Манилы, а нижние чины — ступать на берег без личного разрешения американского адмирала; выезд же с острова — только по разрешению президента Соединенных Штатов.
— Чем не тюрьма? — пожал плечами Терентин, однако на этот раз поставил подпись без возражений.
— Чем бы дитя ни тешилось! — бездумно сказал он. — Подписывайся, Алеша. И береги свои нервы…
Нет, Катя совсем не плакала, когда узнала о смерти отца. Она только как-то по-детски сжалась в комочек и так просидела молча в углу камеры до самого вечера.
А потом начала ходить по камере.
Похудевшая, с острыми скулами и глубоко ввалившимися огромными скорбными глазами, обведенными густо-синими кругами, она всю ночь проходила из угла в угол, зябко кутая плечи в старенький шерстяной платок. По временам она останавливалась, долго и надрывно кашляла, и тогда на лбу у нее проступали капельки пота, а щеки покрывались нездоровым румянцем, и снова принималась шагать из угла в угол: туда и обратно, туда и обратно.
Евгения Самойловна, новая Катина соседка по камере, пыталась, как могла, успокоить девушку:
— Да полно тебе, Катюша!.. Кто тебе об этом сообщил? Власьев? Нашла кому верить! Да ведь этому ротмистру солгать — раз плюнуть. От него какой угодно гадости ожидать можно!
Странная женщина — Евгения Самойловна. Под сорок ей уже, за плечами шесть лет тюрьмы и два побега — огромная жизненная школа, а она все еще наивно полагает, что вот такой святой ложью можно облегчить Катину боль. Многое узнала Катя от Евгении Самойловны, на многое раскрыла она девушке глаза, и теперь еще яснее видна Кате дорога по жизни. Но только, тетя Женя, родненькая, хорошая, сейчас не нужно успокаивать! Вот она походит еще немного, помолчит — тогда, может, чуточку отхлынет от сердца эта непереносимая, ни на мгновение не ослабевающая боль…
Катя припоминает все подробности сцены последнего допроса.
Ротмистр Власьев был мрачен и раздражителей с самого начала. Он даже не предложил сесть, а только глазами приказал Кате подойти поближе к столу.
Катя, еще не понимая, в чем дело, нерешительно приблизилась.
— Ввиду вашего категорического отказа давать какие-нибудь показания, — скороговоркой, будто заученное, произнес он, — следствие прекращается. Дело передается на судебное рассмотрение, копия обвинительного акта будет вам вручена… Подпишите ваш отказ от дачи показаний следствию.
Катя не удержалась от вздоха облегчения: пусть суд, пусть какое угодно наказание, тюрьма, ссылка, но зато теперь прекратятся эти несносные, мучительные, как тупая боль, допросы.
Не-ет, у нее никогда не повернется язык сказать, что ротмистр Власьев был с нею груб, что он мучал ее какими-нибудь пытками; он и кричал-то на нее всего только однажды. Но уж лучше бы, кажется, он кричал каждый день, чем вот это его механическое, доводящее до исступления однообразие в приемах допроса!
И Катя, наклоняясь над бумагой, даже не удержалась от того, чтобы улыбнуться Власьеву:
— Где расписаться? Здесь?
Пока она выводила подпись, он откинулся в кресле и с нескрываемым злорадством произнес:
— Ну-с, на прощанье позволю себе напомнить вам один мой совет, который я не уставал повторять во время всех наших… милых встреч.