— Ромашечки не желаете?
— Ирисы, посмотрите, какие ирисы!..
Цветочницы были своеобразным календарем города, они не появлялись на этой площадке у скверика разве только короткой приморской зимой. Но ранней весной, еще задолго до того, как разбуженное море начнет упрямо ворочаться в бухте, освобождаясь ото льда, они уже все тут, и в их корзинах крохотные, перехваченные ниткой букетики первоцветов.
В эту пору ветер еще по-зимнему дует с норда; земля, так и не успев одеться снежным покровом, звенит и покрывается сеткой черных трещин; небо над городом густо-синее, с металлическим суровым отблеском. По утрам на небосклоне долго не гаснет удивительная голубая звезда Вега, — цветочницы по-своему называют ее Первоцветницей. Они пританцовывают на месте в неуклюжих суконных ботах «прощай, молодость», беззлобно переругиваются с постовым милиционером Сеней, суют в рукава окоченевшие пальцы и все-таки терпеливо выстаивают дотемна. Главные их покупатели в эту неуютную пору — девчонки-школьницы да еще влюбленные.
Потом на смену первоцветам приходят тонконогие, с нежным и чистым запахом белые ландыши. Они кажутся сделанными из тонкого серебра, каждый колокольчик в отдельности. Продавщицы цветов уже не греют руки, они из-под ладони глядят в небо, где пунктиром помечены треугольники птичьих стай, а потом, спохватившись, настойчиво суют в руки прохожим эти обернутые в широкопалые листья букетики: весна, как можно весной без цветов!..
Лед к этому времени уже уплыл медленными белыми ладьями; освобожденная зелено-синяя вода бьет в берег размашисто и гулко, и на отогревшихся кораблях в порту горнисты по утрам играют звонкую «Зарю».
Появление сирени, плотный аромат которой вдыхать тяжело и радостно, совпадает с началом стойкой теплой поры; а еще не успеет отойти сирень — корзины цветочниц заполнятся вызывающе яркими громадными шапками розовых, багровых, белых пионов. Еще в капельках утренней росы, они кажутся отягощенными этой влагой, и собственным ароматом, и непередаваемо глубокой мощностью красок.
В легких пестрых платьях, в косынках, завязанных у подбородка, с носами, от загара заклеенными бумажкой, цветочницы уже не зазывают покупателей: они знают, мимо т а к и х цветов пройти равнодушно нельзя, если у тебя еще не окончательно зачерствело сердце.
Сердца не черствеют у моряков — они раскупают перед вечером все это великолепие красок и запахов и, смущенные, несут любимым букеты цветами вниз, как носят веники…
Тогда, семнадцать лет назад, цветочницы тоже стояли в ряд, закрывшись от солнца пестрыми зонтиками; и Листопадов, пока машина, выезжая на центральную улицу, делала разворот возле цветочного ряда, подумал: надо бы купить цветов. Но тут же, впрочем, забыл об этом; он склонился над лицом жены, и у него испуганно дрогнули губы — таким чужим, незнакомым показалось ему это лицо, измененное болью.
Он повторял машинально, понимая и не понимая бессмысленность того, что говорит:
— Ну покрепись немного! Ну потерпи, уже скоро приедем!..
Сержант-шофер повел машину на запрещенной скорости, не обращая внимания ни на красный огонь светофоров, ни на отчаянные свистки милиционеров; он едва успевал давать сигналы, обгоняя встречные машины, и прядка волос прилипла у него ко лбу. А Листопадов все твердил:
— Скорее, Романюк! Давай скорее!..
Они уже въезжали в ворота родильного дома, когда Зина прошептала побелевшими губами первое и единственное за всю дорогу слово: «Быстрей!..»
Цветы он принес вечером, после того как узнал: все благополучно — дочка!
…Мир наполнен воспоминаниями.
Они могут быть разными: веселыми или грустными, забавными или трагическими, но, непрошеные, незваные, все равно они придут к человеку.
Листопадов усмехнулся: расчувствовался…
В день, когда жена должна была возвратиться из родильного дома, он сам — а он тогда плавал старшим помощником, старпомом, — состряпал какой-то замысловатый обед, поминутно заглядывая в поваренную книгу, сбегая купил бутылку вина, украсил комнату цветами и стал ожидать машину. Но ее все не было, и он, махнув рукой, поехал в трамвае. В трамвае они и домой вернулись: Листопадов впервые входил с передней площадки, и ему казалось, что все в вагоне смотрят на него одного. Он боялся, что о н о, это неопределенное, еще даже не рассмотренное им и лишь выставившее наружу крохотный курносый носик, — что оно начнет ворочаться в одеяле.
Зина смеялась:
— Да не бойся ты! Держи ровнее и ничего не бойся — ты же моряк!
Пассажиры в вагоне тоже сочувственно рассмеялись, а Листопадов покраснел. Байковый теплый пакет он от трамвайной остановки до двери нес с такой осторожностью, что Зина, идя сзади, подтрунивала над ним. У двери он перевел дыхание и попросил жену: