— Военный совет одобрил мои предложения. Но я хотел бы, пока не проверим на практике, не очень рекламировать эти наши опыты. — Командующий помедлил и добавил официально: — Первым таким плавучим кораблем-школой станет посыльное судно «Баклан», и его командиром назначены вы. — Адмирал осторожно улыбнулся: — Конечно, если вы сочтете необходимым уйти на пенсию, никто вам не станет мешать, это ваше право… Но нам нужны сейчас ваш опыт и ваши знания. Я не тороплю вас, Дмитрий Алексеевич, подумайте, взвесьте все хорошенько.
Через неделю Листопадов принял «Баклан». А еще через полгода, когда он занял одно из первых мест среди надводных кораблей флота, командующий сам приехал на «Баклан». Он добрых полдня экзаменовал молодых матросов и старшин, осматривал корабль долго и, как говорят боцманы, «с прицепочкой». Но «прицепиться» было не к чему.
— Вот видите, — пожимая руку Листопадову, сказал он. — Я же говорил, что ваш опыт и знания еще пригодятся флоту!
С этого дня Листопадов приобрел себе на корабле недруга — Шамшурина. Он часто ловил на себе внимательный взгляд помощника, а когда сам поднимал глаза, Шамшурин отворачивался. Он стал сух и подчеркнуто официален. Лишь изредка, и то на минуту, на его лице появлялась прежняя, открытая, дружеская улыбка. Листопадова все это угнетало, и он даже как-то однажды не удержался — посетовал жене: что творится с Шамшуриным?..
Зина пожала плечами:
— Я не знаю, что тут непонятного. Он на «Баклане» давно и верил, что это его законное право — стать командиром корабля. А назначили тебя. Это, конечно, не бог весть какое назначение, но его оно все же обидело… А тут еще командующий хвалит тебя.
«Неужели все это так мелко?!» — поразился Листопадов. Самым правильным было бы начистоту объясниться с помощником, но от этой мысли он отказался сразу и наотрез: он не чувствовал перед Шамшуриным никакой своей вины.
Одно угнетало Листопадова: сознание, что ему с каждым днем, что там ни говори, тяжелее нести службу. «Ты вспомни, — подбадривал он себя. — Все, кто оставил по себе долгую память на флотах, — все они не юнцами ушли на покой… — Но тут же память услужливо подсказывала: А Шамшурин все-таки лет на десять моложе тебя!..»
Особенно подействовал на него один, в сущности, вздорный случай, о котором надо было бы тут же забыть, а он все почему-то не забывал.
Как-то недавно он зашел в отдел офицерских кадров уточнить кое-что в своем личном деле. Долговязый старшина-писарь выслушал его, потом нехотя поднялся из-за стола, подумал — и вытащил из шкафа, стоящего в стороне, в углу, папку, на которой цветным карандашом, писарски красиво были выведены три буквы: ДДП.
— Что они означают? — спросил Листопадов, показывая глазами на буквы.
Старшина сначала не понял, потом рассмеялся:
— Ах, это? Это, товарищ капитан третьего ранга, означает: «Дослуживающий до пенсии».
— Как — дослуживающий? — потерянно произнес Листопадов. Писарь только пожал плечами: что ж тут неясного? — Это… это что же, такая классификация введена? — Листопадов нахмурился, смутно соображая, что надо взять себя в руки, а то тут, кажется, наделаешь дел.
Но писарь не заметил его состояния.
— Это я сам, — не без гордости объяснил он. — Сам придумал, для облегчения делу.
Листопадов круто повернулся и, провожаемый изумленным взглядом писаря, торопливо вышел. Хотелось ему тогда зайти к начальнику отдела кадров — пусть уймет не в меру прыткого своего писарька. Но потом постоял на улице, поостыл и, как все люди, способные оценивать не только чужие поступки, но и собственные, обругал себя: «Нашел с кем сражаться! Как будто в этом писаре все дело…»
Дома он долго ходил крупными шагами — от окна до стеллажей с книгами и все бормотал: «Дослуживающий! Ну нет, черта с два!..» И вспоминал крепкое рукопожатие командующего.
— С кем это ты там разговариваешь? — окликнула жена из соседней комнаты.
— Я? Что ты, Зинушка… Это тебе показалось.
В передней он взял с вешалки фуражку и, бросив Зине короткое: «Скоро приду», вышел на улицу. Было уже темно, звезды висели над домами так низко, что, казалось, до них можно дотянуться с крыши; с той стороны, где море, тянуло сырым и терпким. Листопадов в задумчивости дошел до набережной. У подножия черных скал лежало невидимое во тьме море. Оно дышало, и дыхание было отчетливым и ровным, как у человека, хорошо потрудившегося днем. Одинокие зеленые огоньки катеров, вкрапленные в лиловую темень вечера, покачивались, то чуть приподнимаясь над морем, то опускаясь на него.
Море всегда приносило успокоение; Листопадов снял фуражку и долго стоял с обнаженной головой, чувствуя влажную прохладу ветра. И все время в уме у него почему-то держалась одна и та же пушкинская строчка: