Листопадов живо обернулся: а он-то и не знал, что помощник в рубке.
— Слушайте, Гончаров, — штурман поднял голову от карты. — А ну-ка, прикиньте по своим шпаргалкам, скоро ли появится мыс Крайний?
— А что? — насторожился Шамшурин.
— Там, я по опыту знаю, всегда затишье.
— При таком ходе, — не сразу отозвался Гончаров, — часа через полтора подойдем, не раньше.
— Н-да, — Листопадов потер ладонью щетинистый подбородок: вот уж безобразие — небритый командир! — Говоришь, Владимир Петрович, слабеет? Хорошо бы!.. — И вздохнул.
В рубке снова наступила напряженная тишина.
Тишина? Но какая же может быть тишина, когда все наполнено звуками — резкими, отчетливыми, хлесткими. Рокочет вода, убегая за борт. Скрежещет под ударами волн обшивка. Жалобно взвывает винт, вдруг повисающий над черной бездной…
И все-таки в какую-то минуту все на мостике ощущают: а ведь становится тише!
— Тише? — не то удивленно, не то обрадованно говорит штурман Гончаров.
— Верно, тише, — во все лицо улыбается Белоконь.
— Отметить время, — приказывает командир корабля.
Запомни эту свою первую штормовую вахту, лейтенант Слава Белоконь. И когда придет к тебе пора — а она приходит к каждому, — пора вспоминать и взвешивать все, чем ты жил, — пусть увидится тебе этот вечер: он многому научил.
Начать с командира корабля: сколько Белоконь к нему ни приглядывался, он так и не сумел понять: действительно Листопадов — человек без нервов или это — огромная, годами тренированная выдержка?
Или тот же Гончаров, симпатичный, мягкий человек; ведь он почти такой же молодой, как Белоконь, года на три-четыре старше, не больше, а вот и вида не показывает, что устал: ведь весь шторм на ногах, без отдыха…
Или капитан-лейтенант Шамшурин. Что там скрывать, Белоконь недолюбливает помощника командира, какой-то он стал черствый, равнодушный ко всем и всему. Но и он — позавидовать можно, как молодцом он держится, все время в хлопотах по кораблю. Вот что значит — офицерские качества.
А у него, у Белоконя, их нет, это уж теперь ясно: какого труса праздновал в первые минуты шторма, вспомнить — и то стыдно. И сейчас тоже: нет-нет да и со страхом глянет на черное, клокочущее море, и что-то засосет у него под ложечкой, тоскливое, стыдное…
Что ж, собственно говоря, его вряд ли можно было упрекнуть: он ведь никогда прежде не думал, что станет офицером, да еще морским. Приходил тут недавно один, из газеты: очерк ему нужно было написать о молодом офицере. В шутку, что ли, но командир назвал ему Белоконя. Тот, из газеты, спрашивает: «Вы, товарищ лейтенант, должно быть, с детства мечтали о море?» Ничего себе, свежий вопросик! «С пеленок!» — обозлился Белоконь. А потом ему стало неловко: ни за что обидел хорошего парня. Белоконь помялся и спросил: «Может, вас что-нибудь другое интересует?» Чудак парень, как это расскажешь ему, что и сам он еще ничего до сих пор толком не знает: к чему стремится, чего хочет, о чем мечтает.
Об одном только он мог бы сказать: о своей любви к Олимпиаде и о том, как он по ней тоскует, — но об этом разве говорят?..
Страшно подумать: он мог бы прожить жизнь, не зная, что она есть на свете, — ведь Олимпиаду щедрая жизнь дала ему совершенно случайно.
В конце мая она возвращалась пешком со станции. Дорога была влажная, только недавно перепал первый дождик, и по краям, ближе к неглубоким кюветам, светлели голубые льдинки лужиц. В каждой лужице была спрятана маленькая радуга. Олимпиада, чтобы зря не трепать по грязи новые модельные туфли, разулась и шла босиком, бесстрашно шагая в эти лужицы-льдинки и напевая что-то немудрящее. И вот тогда-то он, Славка, пролетел мимо нее на мотоцикле, взметая косые фонтаны из-под колес, и всю ее, с ног до головы, обдал мелкими брызгами.
— У, чертов лихач! — растерянно всхлипнула она, останавливаясь и оглядывая себя.
А он вдруг сделал крутой разворот, затормозил как раз возле босых ног и, соскочив с седла, начал молча вытирать ее забрызганное лицо. После Олимпиада рассказывала, что больше всего ее тогда удивило именно то, как молча, серьезно, даже не догадавшись извиниться, вытирал он ей лицо.
Домой он отвез Олимпиаду на своем злополучном мотоцикле. С этого дня каждый вечер после работы он ожидал ее на развилке, где дорога делилась на две: одна шла дальше, на Минск, и она вся была обсажена кудрявыми веселыми березками, другая сворачивала к Можайску, тихому сонному городку, где вросли в землю черные от веков бревенчатые дома, а на главной площади, около кинотеатра, на котором так и написано: «Кинотеатр», бродили одичалые петухи и тощие псы чесались об углы голубых фанерных ларьков…