Кто-то предлагал жеребьевку, кто-то напирал на то, что идти должны отличники боевой и политической подготовки. И только когда раздался короткий щелчок в динамиках, все умолкли.
— Команде второго катера, — голос капитан-лейтенанта Шамшурина был, как всегда, спокоен, — а также старшине Левченко… приготовиться к спуску катера.
«…20.55. Курс норд-норд-ост, идем к мысу Озерному.
В 21.05 отправлен катер на Озерновскую сельдевую базу, по радиопросьбе о срочной медицинской помощи. Отбыли: капитан медицинской службы Остапенко, старшина первой статьи Левченко, матросы Безруков, Лопатин, Кропачев.
Шторм стихает…»
Малахов все еще сидит в пропахшем лекарствами каютке у фельдшера, привалившись к переборке. Капитан куда-то ушел, и Малахов, закрыв глаза, отдается своим невеселым мыслям: теперь можно не делать перед матросами вида, что ты спокоен, можно не бояться, что они заметят твою печаль, — трудна командирская доля. Горькая складка лежит у его рта. Эх, Сашка, Сашка, на кого ты будешь похож, образина искалеченная, когда пройдут эти окаянные ожоги?..
Он еще и до флота, в этой Костроме, считался парнем отчаянным, «рисковым», как говорили восторженные детдомовцы. На Волге, повыше дебаркадера, был, говорят, страшенный омут — туда мальчишек запросто засасывало. А он только смеялся: откуда тут ему взяться — омуту? И с разбегу прыгал в темную, страшенную глубь. Он — что уж тут, дело прошлое — излазал все окраинные сады и перепробовал кислые, северные яблоки со всех чужих яблонь.
Да и на корабле он вроде был не из тех, кто в раздумье чешет затылок, если какая опасность.
А вот Катю он боялся. Он перебирал в памяти всю свою недолгую любовь, но не с начала, не со знакомства, как это делают все на свете, а с той последней минуты, когда Катя швырнула на скамейку его букет и, скорбно выпрямившись, прошептала дрожащими губами:
— Ну и пожалуйста! Ну, и можешь делать все, что тебе угодно!..
А Малахову тогда было и смешно, и досадно, и радостно. Радостно от мысли, что, если ревнует, значит, любит, значит, он ей не так уж безразличен. Он где-то прочел изречение, и оно ему здорово понравилось: «Ревность — это тень любви, исчезает любовь — исчезает и ревность». Досадно, что так это по-глупому получилось и что из-за какой-то чепухи все может расстроиться.
А смешно потому, что случай уж очень забавный. Он пытается качнуть головой — ну и история, — но острая боль снова проходит по всему телу. Малахов тихо ругается и опять все думает, думает…
Всего-то он и провинился, что рассказал Кате, как в прошлом году написал письмо одной киноактрисе.
Все люди смотрят кино, да не так, как матросы. Фильмы на кинопрокатную базу флота привозят сразу чуть ли не на полгода, и поэтому моряки имеют удовольствие видеть одну и ту же картину великое множество раз, с короткими промежутками в две-три недели. Впрочем, это их вполне устраивает: каждый раз они смотрят как бы наново, с тем же, что и в первый раз, интересом. И в любом фильме они помнят любую мимолетную сцену; а если в речи героев попадется афоризм, он уже навсегда поселится в корабельном кубрике. Такие крылатые киноизречения передают по наследству от одной перемены личного состава к другой; и глядишь, нет-нет да и проскользнет в матросской речи фразочка из какой-нибудь картины еще довоенных времен.
И у каждого корабля есть своя любимая киногероиня, а то и две сразу. На «Баклане» это была хорошенькая веселая девушка из «Карнавальной ночи»; ей-то Малахов и послал весной прошлого года письмо.
При первых же его словах Катя насторожилась.
— Но я же ничего особенного не писал, — пытался оправдаться Малахов. — Ну сама понимаешь, что в таких случаях пишут: «Мне очень понравилась ваша игра…», «Все матросы шлют вам боевой привет…», «Будьте здоровы, ваш Малахов». И все!
Ах, если бы он не произносил этого коротенького словечка «ваш». После него у Кати мелко-мелко задрожали губы, и она но захотела посчитаться даже с тем, что ведь письмо-то он посылал, когда с ней, с Катей, еще не был знаком. И что киноактриса ему все равно же не ответила — мало ли таких Малаховых по белу свету!
Нет, ничего не помогло. Швырнув его букет, она в тот вечер убежала, даже не простившись; а на следующий день «Баклан» вышел в море с этой картошкой.
Вот — тоже дело с Катей было связано — ему б тогда впору было обидеться, а он же — ничего!..
Вскоре после того как они познакомились, Малахов не без гордости рассказал, что корабль, на котором он служит, называется «Бакланом». Ничего другого он, конечно, не разглашал, а в этом ведь нет секрета: он же не дурной, понимает, о чем можно, а о чем нельзя. Ему нравилось самое слово: «бак-лан». И он ожидал, что Катя восторженно всплеснет руками, как это она умеет делать, и скажет: «Ах, какое красивое название!» Но она звонко расхохоталась.