— Ну как? Очень больно?
— А разве вам разрешили?..
Старший матрос Ефремов — тот самый, что исполняет сейчас обязанности Малахова, — не торопясь, вразвалочку — совсем как Малахов! — подходит к нему и тоном, после которого не хочется вступать в спор — тоже совсем как Малахов — произносит:
— Вот что, Саша. Ты мне друг, и я тебя люблю, ты это знаешь. Но если через две минуты ты не вернешься в санчасть, я сам доложу командиру корабля. Понял или нет?
— Куда понятнее, — усмехается Малахов. — Моя школа, сам себя узнаю́. — Он взрывается: — Да ты человек или кто? Может, я извелся — как тут, в машине?..
— А ничего, — спокойно возражает Ефремов. — В машине полный порядок. Колеса крутятся.
— Эх, дал бы тебе сейчас по шее, — с тоскливой мечтательностью произносит Малахов. — Не поглядел бы на то, что ты теперь начальство.
— Ну ладно, проваливай, — в голосе Ефремова теплый смешок. — Дашь, когда время придет. И еще даже сдачи получишь. — Он командует: — Матрос Левитин, проводите старшего матроса Малахова в каюту фельдшера.
— Даешь! — восхищенно восклицает Малахов. — Ну, даешь!..
— Твоя школа, — скромно улыбается Ефремов.
Человек в бинтах начинает медленно, неумело взбираться по трапу.
— Иди, Левитин, нечего тут меня охаживать, — ворчит он. — Сейчас тут и без меня забот хватает…
— Мне бы стать таким моряком, — мечтательно произносит Ефремов и чему-то мягко улыбается.
…Но когда же кончится шторм!
Наверстывая упущенное время, «Баклан» с таким усердием вспарывает форштевнем тяжелую густую черную воду, что кажется, он весь дрожит от своего предельного напряжения.
— Послушайте, лейтенант, а что это вы тут делаете?
— Виноват, товарищ капитан третьего ранга…
Совсем люди от рук отбились. А еще считается — учебное судно, показательное. Нечего сказать, показатель…
Лейтенант Белоконь действительно давным-давно сменился с вахты, и с матросом-рулевым теперь перекликается другой лейтенант — Коротков; а Белоконь обязан покинуть ходовую рубку, потому что рубка — это не кают-компания. Но он как-то так пристроился, притиснулся в сторонке, что никто на него до сих пор не обратил внимания; да и сейчас впечатление такое, что ему очень тяжело уйти отсюда. Он переминается с ноги на ногу, и Листопадов вдруг чувствует, что он очень хотел бы сказать этому юноше что-нибудь отцовски ласковое: именно не отечески — слово это хорошее, но холодное, — а о т ц о в с к и. Это очень точно…
Командир видит: слишком переживает Белоконь несчастье незнакомой девушки, и все его переживания — на открытом, еще почти совсем мальчишеском лице. Но вместо этих ласковых слов Листопадов произносит:
— У вас что-нибудь ко мне, лейтенант?
— Никак нет… Виноват, товарищ капитан третьего ранга, — вконец смущается Белоконь.
Четко, словно на занятиях по строевой подготовке, он делает поворот, но тут командир корабля останавливает его:
— Да, вот что. Вы бы написали супруге, чтобы она приезжала… У нас три комнаты, тихо; и моя жена будет очень любить вашего мальчика… А дочь у нас уезжает…
На лице Белоконя и радость и растерянность: как же это — снимать комнату у своего собственного командира? Но Листопадов понял его, он улыбается:
— Нет, я сдачей внаем не занимаюсь. Это будет ваша комната. Понимаете — ваша. И КЭО выдаст вам на нее вполне законный ордер…
— Спасибо… спасибо, товарищ капитан третьего ранга!..
— Ну, а теперь, сосед, уходите-ка отсюда подобру-поздорову. — И тихо смеется.
Шамшурин — он, оказывается, все еще здесь — уважительно говорит:
— Это ты, Дмитрий Алексеевич, хорошо придумал.
Листопадов неожиданно смущается.
— И ничего я не придумывал, — бормочет он, — скажешь тоже; это все Зинаида, она давно твердит: «У тебя Слава Белоконь без жены, без квартиры, а нам три комнаты — зачем?..» — И чтобы перевести на другое, окликает: — Гончаров!
— Есть, слушаю вас.
— Сколько осталось до Четырех Скал?
— Часа через полтора придем, товарищ командир.
— Все вам «полтора», «полтора». Когда ни спроси — все «полтора». — Но это чтобы скрыть смущение. — Шли бы вы, Гончаров, передохнуть. Надо будет, я за вами пришлю… Да и тебе, Владимир Петрович, целых полтора часа делать тут нечего.
В лилово-черной темноте по-прежнему не видно ничего: ни волн, ни буруна за кормой, ни белых гребней, все еще падающих на палубу. Все так же грохочет, словно железом по крыше, неуемный ветер, все так же «Баклан» то взлетает на какую-то непостижимую высоту, от которой захватывает дух, то стремительно соскальзывает вниз, в ревущее и черное…