Егорьев чуть приметно поморщился: его всегда немного раздражала нарочитая развязность людей, полагающих, будто служебное превосходство дает им право на подобный снисходительный тон. И хотя гримаса была мимолетной, совсем как легкое облачко, проскользнувшее в ультрамариновом весеннем небе, — оно, это облачко, отразилось в глазах собеседника. Тот вдруг отодвинулся от Егорьева, словно от всего прошлого отгораживая себя необъятной шириною полированного письменного стола, и перешел на суховатый, деловой тон:
— Значит, принимаешь «Аврору»?
Он сказал это так, будто вопрос давно решен и вспомянуто о нем только случайно, между прочим, — мало ли о чем люди могут говорить при встрече.
Егорьев поднялся.
— Как раз об этом я и хотел бы поговорить. — Он старательно избегал местоимений: ни «ты», ни «вы», и собеседник это тоже немедленно отметил. — Уход с «Океана» крайне нежелателен для меня…
Штабной начальник изумленно поглядел на Егорьева: это еще что за чудачество?
— Учебное судно дороже первоклассного боевого корабля? — Он усмехнулся: — А помнишь: «В морях твои дороги…»
Это были строки пушкинских стихов, которые в юности Егорьеву особенно нравились.
— Не понимаю. И… не одобряю, — жестко закончил начальник.
Евгений Романович почувствовал, как мучительно краснеет. Ну как объяснить, что дело ведь не в том только, что он свыкся с «Океаном» и что даже не представляет себе, как это можно сойти с мостика, тысячекратно измеренного вдоль и поперек, как это вообще можно расстаться с кораблем, которому отдано столько в жизни? Тут все сразу: и годы сказываются, и привычки, и еще что-то такое, подсознательное, чему он сам и имени, пожалуй, не сумел бы найти. Нет, об этом не скажешь словами, все они будут звучать неубедительно…
Собеседник между тем помедлил, бесстрастно пожевал губами:
— В твоем положении, мон шер, прямо скажу, надобно считать за честь подобное назначение.
Он сделал нажим на словах «за честь».
Егорьев вспыхнул, но усилием воли сдержал себя. Намек на то, что в его карьере уже давно произошла какая-то заминка, был слишком недвусмысленным.
С поразительной отчетливостью Евгению Романовичу вдруг вспомнилось его детство: и то, как мать, унижаясь, хлопотала, чтобы его приняли в морской кадетский корпус, и все нажимала на «морскую родословную», и то, как потом, в корпусе, а позже среди гардемаринов и молодых морских офицеров, сплошь знатных фамилий, считался он, разночинец, чем-то вроде белой вороны, и все сторонились его, хотя втайне и завидовали успехам, которые одерживал он в учебе.
Это было как раз то, о чем он, Егорьев, старался всегда не думать, не вспоминать: прошло — и ладно. Но теперь оно вновь предстало перед ним.
— Да… и в толк я что-то не возьму, — продолжал собеседник. — Где причины отказа? Сжился с кораблем? Привык, тысячи миль избороздил на нем? Э, Женчик, оставим эти красивые фразы для тех, кто помоложе.
Как и пушкинская строка, Женчик — тоже было напоминанием о кадетском корпусе. Так Егорьева называли там самые близкие друзья-товарищи, и сейчас понимать это следовало вот как: «Хоть ты и невежлив, но я тебе, по старой памяти, видишь, прощаю. Чего не бывает между друзьями-однокашниками…»
Но Евгений Романович продолжал упорствовать, и это начинало выводить его собеседника из терпения: черт знает что, другой скакал бы от радости, руки бы целовал, а этот еще и упрямится!
Понизив голос, он доверительно добавил:
— Тебе о самом главном-то сказали или нет? Главное — вот что: по совершенно достоверным сведениям, со дня на день ожидается приказ об отправке эскадры в Тихий океан. Адмирал Рожественский уже вовсю занимается подготовкой к этому походу. Его флагманом назначают. И уж не буду таить: нам для этого похода смелые, волевые командиры вот как нужны!
Он провел ребром ладони возле края белоснежного воротничка: штабной начальник любил при случае щегольнуть демократическим жестом.
— А ты после такой блестящей проводки кораблей через кронштадтскую горловину — ты же знаменитость на флоте!..
Штабной начальник имел в виду довольно известную на Балтике историю. Несколько лет назад, когда Егорьев был помощником главного начальника Кронштадта, там тогда потребовалось провести группу боевых кораблей через очень узкий проход, и никто из офицеров не решался взяться за это дело, а он, Егорьев, взялся — и благополучно провел все до одного корабля.
— Да и твое знание Тихоокеанского театра тоже принимается в расчет…
Егорьев внутренне усмехнулся: вот оно, оказывается, в чем дело! В мирное время о плебее можно годами не вспоминать, а как трудное дело — так уж сразу и смелый, и волевой, и опытный…