Ничего из этих слов комендора не понял Ефим Нетес — утешает его Кривоносов, только и всего. Одно ему теперь стало ясным: если нет никакой управы на Герасимчука, надо бежать с крейсера, иначе все одно житья не будет.
Бежать… Снова, хоть на самое короткое время почувствовать себя человеком, а не рабочей скотиной, над которой может каждый измываться. А там — хоть все прахом!..
А куда бежать-то? Демьяновка родная, что стоит на мелководной речке Хорол, под Полтавой, — до нее и в три года, поди, не доберешься… Чужое море за бортом, чужая земля… Но все равно: куда путь приведет, только бы не оставаться на «Авроре»!
Улучив минуту, когда в кубрике никого не было, кроме дневального, Ефим начал связывать в узелок свой нехитрый матросский скарб. Расчет его был прост: незаметно спуститься за борт и вплавь добраться до берега. Более подходящего случая может долго не быть — «Аврора» в полумиле от береговой кромки, отмеченной цепочкой огоньков. Не звери же там, поймут матроса, приютят. Хоть, сказывают, и чернокожий народ, а все ж таки люди!
И в голове Нетеса уже созревал план, в осуществление которого ему хотелось самому верить. Сперва он наймется в батраки к какому-нибудь здешнему крестьянину — по хозяйству-то делать он все умеет! — потом, подзаработав деньжонок на дорогу, возвратится в Россию. Даст взятку волостному начальству, а уж оно знает, как нужно уладить дело, чтобы не судили его, Нетеса. И родителям как-никак подспорье будет; все-таки лишние руки в хозяйстве, а то ведь Васятка, младший брат, — несмышленыш, ветер у него еще в голове…
Занятый этими мыслями, он не слышал, как сзади подошел и остановился за его спиною Аким Кривоносов. Ефим вздрогнул, когда Кривоносов положил ему руку на плечо.
— Не то задумал, Ефим, — жестко сказал комендор. — Далеко все равно не уйдешь, земля тут скрозь чужая… А по военному времени за это знаешь, что полагается?..
Ефим вдруг тяжело опустился на палубу и, уткнув голову в колени, заплакал. Худенькие, узкие плечи его, на которых роба висела, как на вешалке, затряслись от рыданий.
Сквозь всхлипывания он повторяя:
— Что ж мне теперь остается? Самого себя порешить?..
— Ну что ты, браток, что ты? — растерянно произнес Кривоносов. — Вот уж это вовсе ни к чему…
Он говорил так ласково и участливо, столько теплоты было в его голосе, что плечи Ефима затряслись еще сильнее.
— Э, матрос, так не годится! — пытался успокоить его Аким Кривоносов. — Пойдем-ка лучше у фитиля воздухом подышим!..
Кривоносов вывел Нетеса на палубу. Возле борта он остановил Ефима.
— Гляди, — вполголоса сказал он, показывая на воду. Там, глубоко внизу, в иссиня-темной воде метались какие-то стремительные огромные рыбы, временами они выскакивали из воды, блестя грязно-серой чешуею; их было много, очень много. — Акулы, понял? — почему-то переходя на шепот, сказал Аким. — А ты небось хотел…
И, положив ему руку на плечо, он повел Ефима к фитилю, около которого уже толпились, перебрасываясь шутками, матросы.
— Ну-ка, братцы, потеснитесь, — весело сказал он. — Примите в компанию. Трубки наши, табак ваш!.. — И шепотом подбодрил Нетеса: — Веселей, Ефим, веселей! Никто не должен ни о чем знать, понятно? Хочешь, я сам с ротным потолкую? Может, он перед командиром крейсера словечко о тебе замолвит.
Он не знал о том, что ротный командир лейтенант Дорош в эту самую минуту говорит о Ефиме Нетесе.
Когда командир «Авроры» вошел в салон, было два без минуты.
Егорьев слыл человеком непогрешимой аккуратности и точности. Он умудрялся ежедневно бриться даже в те дни, когда, мучимый изнуряющей тропической лихорадкой, лежал у себя в каюте. Во время погрузки угля, когда горы его лежали на нижних палубах и в матросских кубриках, в кондукторской кают-компании и на юте и сплошное, нерассеивающееся черное облако пыли все время висело над кораблем, один Егорьев ходил, блистая белоснежным воротничком так, словно пыль вовсе и не ложилась на этого человека.
Офицера, явившегося к нему на доклад небритым или в неотутюженном костюме, даже если это было в походе, Егорьев мог отправить назад не слушая:
— Знаете что, друг мой, явитесь-ка вы ко мне через полчаса.
Чаще всего случалось это с Терентиным, и вечно неунывающий мичман даже острил в кают-компании:
— Ну, друзья, кажется, за этот поход я наконец-то стану аккуратным человеком!
Но особенно требователен был Егорьев во всем, что касалось времени. Тот, кто хоть на несколько минут опаздывал на вахту, рисковал быть немедленно переведенным на другой корабль.