— Я пойду?
— Иди, доченька, иди, — поспешно согласился Митрофан Степанович. — Мне малость легче — ничего, отлежусь…
Катя начала одеваться. Нехорошо, ох как нехорошо было у нее на душе…
Петербург был еще погружен в утренний полумрак. Падал мягкий, крупный снег; потеплело, и снежинки, не относимые ветром, осторожно ложились на оголенные ветви деревьев, на ступеньки парадных лестниц, на гранитный парапет. Живая белая сетка висела над городом.
Второпях Катя не сразу заметила, что город сегодня выглядит как-то необычно, не по-воскресному возбужденно. Скрипели калитки, хлопали двери в подъездах, люди выходили на улицы семьями — мужчины, женщины, детишки; празднично одетые, они весело перекликались друг с другом, останавливались на мостовой, что-то горячо обсуждая. Чем ближе к Неве, тем людей становилось больше, и уже сплошной гул голосов заполнял улицы, и в этом гуле ничего нельзя было разобрать. Да Катя и не пыталась. Поглощенная мыслями об отце, она не придавала этому значения: идут — и ладно, а ей-то какое дело?
Неподалеку от Среднего проспекта ее окликнул веселый, звонкий девичий голос:
— Катюша, и ты с нами?
Катя оглянулась: Зоя! В старенькой шубейке с истертым заячьим воротником, в огромном пуховом платке и в стоптанных валенках, она тем не менее была на диво хороша и привлекательна — возбужденная, радостная, порозовевшая от мороза.
— Как же это ты все-таки решилась? — затормошила она подругу. — Ой, молодец какая!
— На что решилась? О чем ты говоришь? — не поняла Катя.
— Как, разве ты не с нами идешь?
— Куда?!
Но в это самое время кто-то закричал с крыльца:
— Становитесь по четыре!.. По четыре в ряд становитесь!..
И другой — высокий, почти женский — голос выкрикнул:
— Кто там с хоругвями? Выходите вперед!..
Толпа колыхнулась, задвигалась на месте, зашумела, смешалась в одну сплошную говорливую, разноликую массу, но это продолжалось совсем недолго, всего несколько минут, и вот из этого хаоса постепенно начали вырисовываться контуры более или менее стройной колонны.
Впереди нее, высоко над головами, появились парчовые серебристо-зеленые хоругви. Трепыхались, раскачиваясь, тяжелые кисти; наклонялись вперед и снова выпрямлялись деревянные древки.
— Бат-тюшки! А иконы-то где? — всплеснула руками пожилая, грузная женщина, и спереди, оттуда, где были хоругвеносцы, тотчас донеслось:
— Кто с иконами? Выходи тож вперед!.. Пропустите, господа, пропустите!..
Катя изумленно смотрела на эту бурлящую, волнующуюся массу возбужденных людей и все не могла понять: что ж тут происходит?
Какой-то паренек заметил ее:
— А ты что остановилась? Не видишь — люди в ряды строятся…
Ей хотелось спросить: ну, а она-то при чем тут, ей-то зачем строиться, но паренек уже отвернулся, он о чем-то спорил, что-то приказывал и вскоре убежал в другой конец колонны — ему было не до Кати.
Она оглянулась, разыскивая Зою, — ее не было. Ее, оказывается, уже оттерли от Кати, втиснули в шеренгу, и оттуда, приподнявшись на цыпочки, она крикнула, стараясь перекрыть гул голосов:
— Ну так как же, Катя? Идешь с нами?
— Куда? Куда вы? — переспросила Катя.
— К Зимнему… Царю петицию вручать!..
Растерянная, ошеломленная, Катя не успела собраться с мыслями, хоть что-нибудь ответить Зое, а толпа уже как-то странно подалась вперед, еще не сделав первого шага, потом с минуту будто раскачивалась на месте, и все тот же знакомый высокий, почти женский голос, который давеча распоряжался насчет хоругвей, неумело скомандовал:
— Пошли!.. Да пошли же, господа!
И шеренги вот-вот двинулись бы мимо Кати, но тут какая-то девочка лет пяти, закутанная в материнский платок так, что лица ее разглядеть было нельзя, крикнула испуганно:
— Мама, я зайца уронила! — И заплакала.
— Где заяц? Какой заяц? — рассмеялись люди, и тотчас несколько голосов разом закричало:
— Осторожнее, осторожнее! Тут девочкин заяц!
И тогда смех — хороший, спокойный смех — прокатился по всей колонне. Шеренги перепутались, люди торопливо расступились, и через минуту заяц был поднят над толпой — тряпичный, с нелепо длинными намалеванными усами и с одним ухом, болтавшимся на ниточке.
— О, это зверь серьезный! — громко сказал кто-то; и все снова рассмеялась.
— Держи, дочка, — женщина в полушубке подала зайца девочке. Та благодарно вздохнула и прижала игрушку к себе.
— Пошли, господа, пошли! — снова скомандовал высокий голос.