Любит батюшка с утра приложиться к заветной бутылочке с араратским церковным винцом, но по выпитии душой не мягчает, а, наоборот, становится еще прилипчивее и задиристее; во хмелю, говорят, пишет его преосвященству длинные послания о падении нравов на флоте, а протрезвев, собственноручно уничтожает их — подальше от греха!
Поговаривали на «Авроре», будто причастен он к охранному отделению, но если, доводилось, в кают-компании осторожно намекали ему на это, он в ответ непонимающе помаргивал рыжими ресничками и спешил перевести разговор на другую тему.
Матросов отец Филарет ненавидел лютой ненавистью, и те отвечали ему плохо скрываемой неприязнью. И хотя временами он пытался расположить их к себе — расспрашивал о здоровье, о письмах из дому, причем расспрашивал участливо и даже вздыхал при этом, — чувствовали матросы фальшь в его голосе, и оттого еще более усиливалась их нелюбовь к священнику.
Впрочем, и у офицеров корабля особенной симпатией он не пользовался. Споров с ним все, исключая Терентина, избегали. Когда он о чем-нибудь заговаривал, слушали молча, но равнодушно…
— Значит, не видели? Так-так…
И отец Филарет отходит от Дороша.
Нынешним утром батюшка не в духе с самого пробуждения от сна, и даже араратское винцо не развеяло его дурного настроения.
Пока Дорош стоит на полубаке и раздумывает, чем же все-таки заняться ему до заступления на вахту, отец Филарет разыскал на верхней палубе старшего офицера капитана второго ранга Небольсина, отвел его в сторону и, держа за пуговицу кителя, начал жаловаться: неслыханное дело! — матрос второй статьи Епифан Листовский отказался вчера выйти на вечернюю молитву. Живот, говорит, разболелся — не до молитвы.
— Нет, вы, дорогуша, сами посудите, — гугнит отец Филарет. — Ныне отказ от молитвы божией, а что завтра? Что, я вас спрашиваю?
Старший офицер едва приметно морщится, словно желая сказать: «Ах, батюшки, не до того сейчас!», однако обещает не оставить безнаказанным поступок Листовского:
— Доложу командиру. В приказе по кораблю будет объявлено. Достаточно, полагаю?
Высокий, подтянутый, суховатый, он на целую голову выше отца Филарета и потому, разговаривая со священником, глядит на него сверху вниз. Лицо у Небольсина холодное, непроницаемое — не поймешь, слушает он священника или занят какими-то своими мыслями.
— Вот-вот, — торопливо соглашается отец Филарет. — Суток этак на пяток строгого, на хлебец да на водицу — тогда и уважение ко господу богу нашему появится. Я ведь что говорю, дорогуша…
Но Небольсин обрывает его уже бесцеремонно:
— Все у вас, батюшка? Прошу прощения, дела ждут.
— Дела, дела, — ворчит отец Филарет, отпуская пуговицу. — У всех дела, до одного бога дел никому нет…
И он семенит на батарейную палубу, внимательно и зорко поглядывая по сторонам.
На корабле идет утренняя приборка. Матросы протирают песком, лопатят и скатывают забортной водой палубу; первогодки драят медные дверные ручки офицерских кают, добиваясь того ослепительного блеска, без которого боцманы не только не примут работу, а еще и — чего доброго — затрещину дадут; орудийная прислуга возится у своих орудий.
Отец Филарет подбирает полы подрясника и шагает на цыпочках, стараясь не угодить в лужу.
Возле кормового трапа его окликает лекарь Бравин, любимец всех офицеров корабля. Низенький, розовощекий, с какими-то особенными маленькими, забавными бачками, он — само добродушие. Степени доктора наук он так и не достиг и потому давно примирился со своим лекарским званием: вот кончится война, там видно будет.
Завидев отца Филарета, он делает озабоченное лицо:
— А я с ног сбился, батюшка, вас разыскивая. Куда это, думаю, наш служитель божий запропастился?
Отец Филарет останавливается и подозрительно смотрит на Бравина: ох, уж этот безбоязненный эскулап! Пожалуй, он — единственный в кают-компании, если не считать мичмана Терентина, кто позволяет себе в открытую подтрунивать над священником, в особенности над его пристрастием к вину, отпускаемому для святого причастия. Может быть, поэтому отец Филарет особенно невзлюбил Бравина, не отваживаясь, однако, высказывать свою неприязнь.
Он такой, этот Бравин, что от него, как от соблазна, — подальше!
— Зачем бы это я вам понадобился? — врастяжку, с ехидцей спрашивает отец Филарет. — Уж не грехи ли свои замаливать решили? Пора, давно пора. Накопилось их у вас!..
— Грехи потом, — бездумно отзывается Бравин, посмеиваясь карими глазами. — Да и не такие они тяжкие, чтоб о них загодя тревожиться. Сейчас — дела поважнее.