Боцман был разочарован. Старший офицер наверняка скажет, что ежели матрос читает религиозные книги (а, судя по названию, книжка была как раз такая!), то это не так уж плохо, пусть себе читает.
Одно вызывало у боцмана сомнение: как же это могут быть мертвые души, если отец Филарет говорит, что единая только душа бессмертна, а все остальное — тлен?
Но спросить об этом у батюшки он не отважился: спросишь, а потом неприятностей не оберешься.
На всякий случай Герасимчук перелистал книжку, наугад читая по слогам отдельные строчки. Речь в ней, кажется, шла о каких-то коммерческих сделках, и это еще более повергло боцмана в недоумение: вот тебе и бессмертная душа!
Он твердо решил, что отныне не будет глаз сводить с этого непонятного штрафованного матроса.
ГЛАВА 9
Жизнь вносит свои суровые поправки в романтические представления юности.
Наверное, многим молодым офицерам на эскадре там, в Ревеле, когда шла подготовка к этому дальнему переходу, заранее думалось: вот оно, долгожданное большое плавание, извечная мечта любого настоящего моряка, — тропические ночи и звезды в воде, экзотические острова, еще не нанесенные на карту, каждый день — встреча с неведомым, манящим, загадочным.
Но как же, оказывается, жестоко ошибался тот, кто по наивности представлял себе, будто плавание в чужих морях и дальних океанах — это ежедневные открытия и откровения. Ежедневным и в своем однообразии неизменным было только одно: небо вверху, вода внизу. Небо и вода. И больше ничего.
Так, день за днем, неделя за неделей: вода да небо, смыкающиеся где-то далеко-далеко, за краем выпуклой поверхности океана…
Иногда и то и другое меняет свой цвет; бывает, что случается это по нескольку раз на дню — глядишь, еще утром все до горизонта, и сверху и снизу, было одинаково синим, а к обеду — серое небо, серые волны, все серое; а перед закатом горизонт уже расписан такими щедрыми золотисто-пурпурными красками, что стоишь и глаз отвести не можешь.
И все-таки в походную жизнь моряков это не вносит разнообразия. Четыре месяца плавания эскадры — как один большой, непомерно затянувшийся, утомительный день; экзотика заморских берегов давно уж надоела, и сердцу все чаще хочется к милым русским березкам, к овеянным ветрами знакомым косогорам, к черемухе за плетнями, к зимним сугробам.
Новый год на «Авроре» встретили невесело. Тридцать первого декабря уходил в Россию транспорт «Малайя» с тяжелобольными, которых на эскадре становилось все больше.
С «Авроры» переправили на «Малайю» шестерых матросов и одного унтер-офицера: прощались с ними всем экипажем, совали им в карманы написанные второпях адреса, записки, письма, делились на дорогу махоркой, от души желали скорого выздоровления.
Через неделю после новогодия начался обычный для этих мест период дождей, и теперь дожди шли каждый день, почти непрерывно.
Так, в мелких будничных хлопотах, серенький, неинтересный, прошел весь январь.
«…Первого февраля эскадра вышла на двусторонний маневр…»
Евгений Романович откладывает в сторону ручку и задумывается. Весь этот поход кажется ему каким-то сплошным кошмаром, нагромождением безалаберщины, и — если останется жив — он почтет за счастье никогда не вспоминать о нем.
Взять, к примеру, хотя бы сегодняшний маневр: ведь это был позор, а не учение! Корабли, подобно слепым котятам, чуть ли не натыкались друг на друга, то и дело путаясь и нарушая строй; воля и инициатива командиров были скованы бесчисленными приказаниями, поминутно поступавшими с флагманского броненосца…
Если учения — преддверие боя, то что же будет самый бой?..
И он вспомнил: у адмирала Лазарева, кажется, есть замечание касательно того, что нигде так не нужны инициатива и находчивость каждого командира в отдельности, как в скоротечном морском бою.
Нет-нет, об этом он все-таки ничего не скажет в своем дневнике!
Евгений Романович тянется за пером и продолжает каллиграфически четкую запись:
«Ко всему начинаем понемножку привыкать… На «Анадыре», вследствие плохой изолировки большой паровой трубы, проходящей через угольные трюмы, произошло самовозгорание около тысячи тонн угля…
Посылаются люди со всех судов для разгребания горящего угля и перегрузки его по остывании на другие корабли. Этой канительной работой заняты несколько дней, снова начинаем разводить на судах угольную грязь…»