Да, Дорош, конечно, помнил, что произошло в Танжере.
Командир крейсера пригласил тогда на корабль местного французского консула и двух-трех наиболее именитых танжерских жителей: некоего сомнительного испанца Риоса, толстенького немчика-негоцианта и еще кого-то.
Это была в общем-то вынужденная любезность: правила приличия требовали отблагодарить за гостеприимство, оказанное русским морякам.
Ужин удался на славу, офицерский повар не ударил в грязь лицом, и стол оказался сервированным так, что французик только ахнул от изумления, а когда корабельный оркестр исполнил национальный гимн Франции, консул даже прослезился.
Однако после рюмки-другой, оказавшись уже навеселе, консул стал уговаривать Егорьева показать ему корабельных плясунов: говорят, «Аврора» славится ими.
— К сожалению, не могу, — сдержанно сказал Егорьев.
— Почему? — шутливо возразил консул. — Разве нас теперь не соединяют узы дружбы?
— Все это верно, — уже значительно суше объяснил Евгений Романович. — Однако команда крейсера, как вы знаете, весь день работала на погрузке. Матросы утомились, им нужен отдых. Тем более завтра также предстоит тяжелый день.
— О, вы сердобольный командир! — насмешливо сказал консул, обиделся и заспешил на берег.
— Напрасно вы ему отказали, — осторожно заметил Небольсин. — Ничего с матросами не сталось бы, если б и поплясали часок-другой.
— Здесь боевой корабль! — резко оборвал Егорьев. — И потом, Аркадий Константинович, согласитесь, что после такого тяжелого дня работы матросам действительно надо дать отдых.
Небольсин обиженно поджал губы, поправил на своем кителе академический значок, что делал в минуты наивысшего раздражения, и холодно простился с Егорьевым.
«Либеральничает! — подумал тогда Терентин о командире корабля. — Матросским «отцом» хочет себя показать».
— Ну и молодец, — одобрил Дорош. — Я бы на его месте тоже так поступил.
— Вот потому ты и по службе не будешь продвигаться, — съязвил мичман. — Евгению Романовичу давно пора в адмиралах ходить, ан — нет!.. — Он сострил: — Во флотском деле, знаешь, не уйти от каламбура: либо ты — адмирал, либо ты — либерал. Что ж, добрейший Евгений Романович предпочел второе, зато лишился первого… — Терентин пророчески погрозил Дорошу: — Подобная участь и тебя ждет.
— Меня это, милый Андрюшенька, не так уж тревожит, — спокойно отпарировал Дорош. — Пусть продвигается в службе господин Ильин. У него, как у боцмана, кулак увесистый и жалости к матросу никоей. — Он задумался, глядя на огонек папиросы. — Меня сейчас другое интересует: чем в последние дни так обеспокоен Евгений Романович? Ты заметил, что он нервничает, делается временами рассеянным и даже иронизирует меньше.
— Заметил, — подтвердил Терентин. — По-моему, все объясняется очень просто: жена — в Петербурге, он — здесь. А штабные офицерики — они, знаешь…
— Ты не можешь без пошлости, — раздраженно возразил Дорош. — Стыдись: жену он давно похоронил. Сын у него взрослый, тоже моряк… — Он помолчал. — Нет, я думаю, тут что-то иное.
Как и на всей эскадре, эти дни на «Авроре» были мрачны и напряженны. Возбуждение, вызванное сообщением о падении Порт-Артура, все еще не улеглось, и унтер-офицеры метались от одной группы матросов к другой, прислушиваясь к каждому слову.
Офицеры старались держаться подальше от нижних чинов.
Даже вездесущий отец Филарет не решался подходить к кучкам, которыми собирались матросы: он прикинулся больным и отсиживался в своей каюте, всечасно прикладываясь к заветной бутылочке. Напившись, он вслух рассуждал сам с собой, грозил каким-то смутьянам отлучением от лона матери-церкви и геенной огненной и вдруг фальшивым, неверным голосом затягивал:
А события на эскадре между тем еще более подогревали возбужденность матросов.
Четвертого марта с «Жемчуга» выбросился за борт матрос: вылез из лазарета через иллюминатор и прыгнул в воду. Корабли прошли вперед; «Жемчуг» возвратился, спустил вельбот, но матрос так и не был найден. Подобрала его спасательная шлюпка, спущенная на ходу с госпитального «Орла».
Говорили, что от непрерывной тропической жары матрос сошел с ума, но версии этой мало кто на эскадре поверил.
— Какая там жара! — возмущался Степа Голубь, и ясные глаза его темнели от гнева. — Вали все на жару, с людей меньше спроса. Небось довели человека черт знает до чего, что ему больше оставалось, как не в воду головой? А теперь говорят — жара…