— Ах, милый мичманок, все это не то! — вдруг лениво прервал Дорош. — Делай-ка лучше первый ход своими белыми…
Так и не допытался мичман Терентин, в чем же, интересно, жизненное преимущество матроса Копотея. Дорош играл рассеянно, путал ходы, а в середине партии вдруг смешал фигуры в одну кучу, поднялся и устало потянулся:
— Надоело играть. Спать хочу чертовски!.. Ты не сердись, Андрей, но я, кажется, действительно устал.
…Мичман постоял у борта и медленно пошел вдоль палубы.
Возле люка, ведущего в кубрик матросов роты лейтенанта Дороша, он остановился в нерешительности. Хорошо бы осторожненько потолковать с этим Копотеем: что, интересно, нашел в нем Алексей? Может, и вправду какой-нибудь матросский пророк объявился.
Он уже намеревался спуститься вниз, однако неожиданно остановился: снизу, из кубрика, доносился разговор, заставивший мичмана насторожиться.
— Так как же, братцы? — говорил кто-то, и мичман узнал по голосу Копотея. — Там, в Петербурге, кровь наших отцов, братьев и сестер пролита, а мы здесь что — в молчанку играть будем?.. Ведь вы подумайте: стреляли по безоружным людям!.. А там, поди, женщины были, дети… — Голос Копотея звучал напряженно, взволнованно.
— Да, может, ничего этого и не было? Может, выдумки все одни? Как же это так, чтобы стрелять по безоружным? — растерянно возразил кто-то в кубрике.
— Не может? Нет уж, это верные люди рассказывают. Во всех заграничных газетах, говорят, в подробности все описано. Тысячи полегли на Дворцовой площади. Тысячи. Вы только представьте себе это!
— Погоди, Евдоким, не горячись. Ну ты сам посуди: что мы здесь можем сделать? Мы же по рукам и ногам связаны. Знаешь корабельные порядки…
Терентин напряг слух. Это, кажется, говорил богатырь комендор Кривоносов: мичман не раз любовался телосложением этого Геркулеса в матросской робе.
— Что сделать? Очень многое! Или, думаете, лучше молчать? А совесть дозволит?.. Что можно сделать? В первую голову надо нашему брату матросу всю правду рассказать насчет того, что произошло в Питере девятого января.
«Девятого января? — мичман в недоумении напрягал память: — Любопытно! А что там могло произойти?»
И ему вдруг стало обидно, что вот его, офицера, держат в полном неведении. Уж наверняка командованию все известно, а он тут, как дурак, стоит и прислушивается к чужому разговору.
— Что сделать? — повторил Копотей. — Матросам правду расскажем, листовку, если надо, выпустим.
Дослушать этот разговор мичману не удалось. Он заметил неожиданно, что неподалеку от него, возле угольной горы, почему-то пригнулся на корточках отец Филарет: он приложил ладонь к уху и тоже прислушивается к разговору в кубрике.
Мичман кашлянул и пошел дальше, так и не спустившись к матросам.
Он раздумывал: доложить командиру крейсера? Небольсину? Вроде бы и не докладывать нельзя, а доложишь — Алексею наверняка всю карьеру испортишь: Копотей и те, другие, — подчиненные Дороша. А в таких делах пощады ждать не приходится.
Интересно, заметил ли его отец Филарет? Уж этот не преминет побежать к Небольсину. А может, отец Филарет все-таки и не слышал?..
Мичман остановился, подумал и затем, приняв какое-то решение, быстро зашагал к трапу, ведущему на верхнюю палубу.
Дверь каюты Дороша он распахнул, не постучав…
В тот же вечер Дорош вызвал к себе матроса Копотея.
— Закройте дверь, — сухо сказал он, когда матрос, лихо откозыряв, остановился у порога.
Копотей насторожился: лейтенант впервые обращался к нему на «вы».
Дорош помолчал. Затем сказал, не глядя на матроса:
— Я не из числа тех, кто готов наказывать людей за их взгляды на жизнь… И тем более мне не хотелось бы, чтобы это сделали другие… Скажем, за какую-нибудь необдуманную манифестацию. За агитацию, — вам это слово знакомо?.. Или еще за что-нибудь в этом роде. Мы идем на сближение с противником, и в такой обстановке закон будет неумолим. Окажутся ненужные жертвы. Вы меня понимаете?..
Копотей, растерявшийся в первое мгновение, быстро взял себя в руки. Долгим изучающим взглядом посмотрел он на лейтенанта. Что это: дружеское предупреждение или провокация?
А ротный командир с безразличным скучающим видом рассматривал свои ногти. Дорошу очень хотелось расспросить: что же это произошло в Петербурге, но он понимал, что матрос, даже если что-нибудь и знает, ничего не скажет.
— Ясно, ваше благородие, — не сразу произнес Копотей. Он выжидающе смотрел на лейтенанта, а тот словно не торопился его отпускать.