Глазами Наташа показала ей: не волнуйся, все в порядке. И Катя благодарно улыбнулась ей.
Часто теперь она спрашивала себя: будь Аким здесь, пошел бы он вместе с нею ее дорогой? И отвечала сама себе уверенно: да!
…В первых числах апреля на табачной фабрике началась забастовка. Поводом к ней послужило увольнение очередной партии работниц. Хозяева выслушали делегаток от цехов, но снова принять на работу уволенных отказались наотрез.
Напрасно делегатки пытались говорить о том, что у каждой из тех, которые оказались за воротами, семья, детишки или старики родители, напрасно напоминали о недавнем обещании владельцев фабрики не проводить больше сокращений — хозяева стояли на своем: объем заказов резко сократился, может быть, придется на какое-то время и вообще закрыть фабрику.
— Э, что с ними толковать! — в гневе воскликнула пожилая работница. — Пошли, девоньки!..
Забастовка не была неожиданностью для Кати, и все-таки она немного растерялась, когда перед полуднем в сортировочную вбежала раскрасневшаяся от возбуждения Наташа и срывающимся голосом выкрикнула:
— Кончай работу! Все на митинг, во двор!..
Фабричный двор был уже заполнен работницами; когда Катя вышла из дверей сортировочной, посредине двора, стоя на пустом ящике, перевернутом «на попа», ораторствовала какая-то незнакомая Кате женщина.
— Наши мужья гибнут на войне… — доносилось до Кати. — А спросить бы, кому это нужно? Вам, мне? Нет, рабочему человеку война ни к чему! А мы тут тем временем мрем от голода… в нас стреляют… нас бросают в тюрьмы!..
Кто-то сзади тронул Катю за плечо, она обернулась: Илья! Он весело щурился, глядя на девушку.
— Убедительно говорит, а? — не здороваясь, спросил он и глазами показал в сторону импровизированной трибуны. — Может, и ты что-нибудь скажешь?
— А что ж, — решительно сверкнула взглядом Катя, — и скажу!..
И тотчас начала протискиваться сквозь толпу. Кто-то говорил: «Дайте дорогу девушке», кто-то помог ей взобраться на ящик. Катя обвела взглядом весь двор, все эти возбужденные, взволнованные лица — и только тут растерялась: а что же она скажет?
Но возле трибуны уже стоял Илья и молча показывал ей глазами: начинай, не робей!
— Девушки, — негромко сказала Катя и остановилась. — Девушки, у меня есть жених…
— Ну и поздравляем, — весело выкрикнула одна из работниц, но на нее зашикали.
— Мы очень любим друг друга, — задумчиво, будто рассуждая вслух сама с собой, продолжала Катя. — И мы поженились бы. Но его отправили на войну, потому что он — военный моряк. И кто знает — вернется ли он живым… А я не хочу, чтобы он погиб за чужие интересы!.. — Она запнулась. — И потом вот еще что: знаете, наша сортировщица Наташа Фокина страшно кашляет, у нее, наверное, чахотка… А вентиляции у нас в сортировочной нет… И мы тоже все скоро начнем кашлять кровью, как Наташа… А хозяевам какое дело до этого? Им доход подавай…
Она прислушалась к тому, что говорит, и ужаснулась: ведь это же совсем не то, что нужно было сказать! Но тут почему-то захлопали, и до нее как-то не сразу дошло, что ведь это ей хлопают, и она, вконец растерявшись, поспешно спрыгнула с ящика.
Какие-то пожилые женщины окружили ее:
— Молодец, девушка, от чистого сердца сказала!
Катя поискала глазами Илью, но уже не нашла его.
Три дня бастовали работницы табачной фабрики, и лишь к исходу третьих суток хозяева пошли на уступки. А на четвертый день в числе десяти или пятнадцати других работниц — полиция действовала решительно — Катя была арестована.
Дома, во время обыска, она держалась так спокойно, будто все это — недоразумение, которое сегодня же выяснится. Когда ее уводили, она молча поцеловала отца, и впоследствии, в дни гнетущего, томительного одиночества, Митрофан Степанович не раз с удивлением думал: откуда у его дочери, у этой маленькой сероглазой девчонки, выросшей без матери, на его руках, взялась такая гордая сила?
Но тут же вставала в памяти его собственная молодость, когда — босоногим парнишкой — пришел он на заработки в Питер и попал в гущу рабочих, и они научили его уму-разуму, помогли по-другому увидеть жизнь, а главное, помогли ему увериться в собственной силе, которой ни жандармы, ни хозяин-заводчик, ни его конторщики не страшны.
И как ни велико было горе, он думал удовлетворенно: «Вся в меня!..»
Чем тяжелее становилась обстановка на фронте, тем воинственнее делался тон петербургских газет. Официальные военные обозреватели, которые, должно быть, имели самое смутное понятие о местах, где шли сейчас ожесточенные кровопролитные бои, высказывали предположения одно невероятнее другого, и все они неизменно были проникнуты духом необузданного оптимизма.