— Значит, вы…
— Святая наивность! — ротмистр расхохотался и удовлетворенно расправил плечи; растерянность девушки ему положительно нравилась — от растерянности до откровенности один шаг.
— Святая наивность, — сквозь смех повторил он. — Пользуясь тем, что в нашей благословенной цивилизованной стране… — при этих словах он умиленно поднял глаза к потолку. — В нашей стране нет цензуры личной переписки, вы сообщаете жениху о жертвах январского… инцидента на Дворцовой площади… Любовные ваши излияния нас, конечно, не интересуют… Пишете о том, как трудно живется сейчас петербургским рабочим… О какой-то Гладышевой, — надо полагать, вашей подруге, которая, по вашему выражению, расстреляна беспощадными палачами… И полагаете, что все это не заинтересует нас? Вот уж поистине детская наивность!
Катя чувствует, каким тяжелым и ненавидящим становится ее взгляд, обращенный на ротмистра, и опускает его.
— Я никак не пойму, что же вам нужно от меня? — глухо произносит она. — Известно вам, оказывается, больше, чем мне самой. Остается одно: отправить меня в суд. Так, очевидно?
Она снова подняла голову:
— Скажите, наконец, по-русски, чего вы хотите?
— Очень немногого. Имена, кроме уже известного нам т-товарища Ильи. Некоторые адреса: главным образом тех, к кому вы ездили по заданиям. Вот и все.
Власьев улыбнулся.
— И после этого вы свободны. Старик отец, наверно, уже истосковался? Он, между прочим, приходил тут, справлялся о вас…
Катя до боли сцепила пальцы рук, чтобы не закричать.
— Нич-чего я не знаю, — раздельно, по слогам произнесла она. — Ни-чего!..
— С этого у нас все начинают, — насмешливо возразил ротмистр. — А кончают тем, что рассказывают все. До мельчайших подробностей!.. Уверяю вас, это более разумно, чем вот такое ваше поведение. Потому что…
Но Катя вдруг поднялась.
— Могу идти в камеру?
— О нет, — живо возразил Власьев. — Мне так приятна беседа с милой фрекен…
Но в эту минуту он ловит Катин взгляд, и что-то такое в этом взгляде, что ротмистр, внезапно переменив решение, пожал плечами:
— Что ж. Если вам так хочется молчать — я не возражаю. И у меня и у вас времени впереди много. — Он даже пошутил: — Мы с вами, как олимпийские боги, у которых и впереди и позади — вечность… — И тут же деловито объяснил: — Идите в камеру. Только не в ту — в другую. Конечно, условия там будут несколько… похуже. Но тут уж вы сами виноваты… Вот так-то, Катерина Митрофановна. — Власьев издевательски поклонился ей: — До следующей встречи. Мы не торопимся. Не-ет, мы можем и подождать.
Но Катя уже не слушала его.
Шагая между двумя конвоирами, долговязыми молчаливыми солдатами, она встревоженно думает об одном: неужто, в самом деле, ее арест, ее письма навредят Акиму, навлекут на него неприятности, а может, и нечто большее? И тут же она представила себе богатыря матроса, всегда спокойного, невозмутимого, чуточку насмешливого, никого и ничего, как ей казалось, не боящегося. Ей вспомнилось, как в тот единственный вечер, когда он пришел к ним и Митрофан Степанович напрямик спросил у него: пойдет ли он, Аким, если доведется, против рабочих, Аким возмущенно вскочил и сжал кулаки: никогда!.. Где-то он сейчас, Аким?..
Но куда это ведут ее сегодня? Вместо того чтобы в конце коридора свернуть, как всегда, направо, а там — вниз по крутым скользким ступенькам, конвойные повернули влево.
«Куда мы идем?» — хотела спросить Катя, но тотчас вспомнила глумливую фразу Власьева: «Только не в ту… в другую». Вот оно в чем дело!
У одной из дверей уже гремел ключами дежурный надзиратель. Он, кажется, был под хмельком, но старался не показать этого Кате и поэтому все время отворачивался от нее, пока возился с непослушным замком.
— Входи! — грубо сказал он наконец и подтолкнул Катю.
Она сделала только один шаг через порог — и вдруг оказалась в каком-то темном, без окон, помещении, размеры которого было невозможно определить. В лицо ей ударило таким застоявшимся, удушливым запахом плесени и еще чего-то кислого, противного, что Катя на мгновение отшатнулась.
— Входи, входи, не барыня небось! — повторил, надзиратель. И хохотнул: — Ничего фатерка, подходящая!..
Дверь медленно и тяжело скрипнула, щелкнул замок. Катя почувствовала, как ее ногам стало вдруг холодно. Она наклонилась и тотчас отдернула руку: пол был залит водой.
Значит, это и есть карцер? Тот самый страшный карцер, о котором так много рассказывали ей женщины, соседки по камере?
Девушка нащупала рукой влажную стену и, прислонившись к ней спиной, стиснула зубы…