Тут было над чем призадуматься.
И он решил, не откладывая дела в долгий ящик, заняться этим Копотеем немедленно.
Небольсин вызвал к себе лейтенанта Дороша.
— Присаживайтесь, Алексей Владимирович, — любезно предложил он, закуривая. — Ну как, скучаете небось по Петербургу? Я, знаете ли, тоже днем и ночью о нем думаю. Как не думать, если у меня там жена, дочка на выданье…
Такая разговорчивость Небольсина была что-то уж очень неожиданна. Обычно старший офицер ограничивался кругом чисто служебных вопросов, был с офицерами крайне вежлив, но холоден и сух.
Дорош невольно насторожился: что бы все это значило? Аркадий Константинович — хитрая лиса, даром ничего не станет делать.
Он не ошибся: Небольсин, глядя на огонек папиросы, сказал вдруг:
— Я вот о чем хотел у вас спросить: какого мнения вы о новом матросе Евдокиме Копотее?
Ах, вот оно что! Дорош на мгновенье заколебался: неужели Небольсину стало известно о разговоре, случайно услышанном тогда Терентиным?
— Как вам сказать, — неопределенно пожал он плечами. — Причина, по которой он переведен на наш крейсер, вам известна так же, как и мне…
Небольсин кивнул: конечно, известна.
— В остальном же я к нему претензий не имею: исправный, старательный, добросовестный матрос. Дело свое знает и относится к нему… с достаточным рвением.
Он нарочито подбирал эти официально-отчетливые, бесстрастные слова, стараясь выиграть время для того, чтобы понять: почему это вдруг старший офицер так заинтересовался Копотеем?
— И это все? — Небольсин, подавшись вперед, глядел на лейтенанта.
— Все. А что вы еще имеете в виду?
— Ну, а… лишних разговоров он среди нижних чинов не ведет? Не замечали? Что-нибудь этакое… будоражащее?
Дорош вспыхнул:
— Простите, Аркадий Константинович, но мне кажется, вы… несколько переоцениваете мою роль на крейсере… Я офицер, моряк, а не…
— Вот вы уж и обиделись! — Небольсин говорил отечески мягко, но с каждой фразой в его голосе все отчетливее звучала настойчивость: — Экая, право, молодежь — слова ей не скажи… Я понимаю, конечно, что этим вы не интересуетесь. Точнее: не хотите. Щепетильность и все прочее. А должны интересоваться! Должны, — с нажимом повторил Небольсин.
— Меня прошу от этого уволить, — упрямо сказал Дорош. — Для занятий такого рода я просто не гожусь.
И он встал.
Забывая о том, что по уставу не полагается просить у старшего разрешение на уход до тех пор, пока тот сам не сочтет нужным отпустить, Дорош глухо произнес, глядя себе под ноги:
— Прошу прощения, Аркадий Константинович… Неотложные дела в роте. Могу ли быть свободен?
Он говорил сквозь стиснутые зубы, отчеканивая каждое слово, нисколько не заботясь о том, что старший офицер заметит это.
Небольсин молча, холодным кивком отпустил его: что ж, идите! Дорош едва сдержал себя, чтобы не хлопнуть дверью.
— Вот по-одлец! — выдохнул он, врываясь в свою каюту.
— Кого это ты, Алеша… такими словесами? — удивился Терентин, ожидавший его.
Дорош хотел было рассказать мичману о своем разговоре со старшим офицером, но отчего-то вдруг передумал.
— Так… сорвалось, — неохотно произнес он. — Не обращай внимания.
Терентин недоверчиво покачал головой.
Наконец-то, двадцать шестого апреля, долгожданный отряд Небогатова соединился с основными силами эскадры.
В десятом часу утра взволнованный вахтенный офицер доложил Егорьеву: по беспроволочному телеграфу только что принята первая депеша с крейсера «Владимир Мономах»; значит, отряд уж где-то совсем невдалеке.
Теперь уж с палуб по правому борту никого невозможно было прогнать: люди молча, с сосредоточенными замкнутыми лицами всматривались в горизонт. Нехотя разошлись на обед, но после него сразу же вернулись на палубы. Непривычная, какая-то гнетущая тишина стояла на крейсере.
Время шло, а корабли все не показывались.
Только в третьем часу дня, когда, как это обычно бывает при ожидании, кто-то из офицеров безнадежно произнес: «Ну, кажется, нынче мы их не дождемся» — и все уже готовы были разойтись по своим местам, сигнальщики заметили первые дымки на горизонте, а вскоре начали вырисовываться пока еще нечеткие силуэты военных кораблей.