Бутылка оказалась самой обыкновенной, из темного стекла. Арсеньев придвинулся, чтобы рассмотреть её получше. «Ничего таинственного в ней нет», — подумал он с некоторым разочарованием, хотя тут же сообразил: ведь бутылка плавала в море недолго и не могла обрасти ракушками, как это бывает в романах.
Следователь насмешливо спросил:
— Не верите? Думаете, поддельная?
— Да нет, — смутился Арсенъев. — Просто захотелось поглядеть. История-то уж больно необычная.
— Да, история... — вздохнул следователь.
Они замолчали, приглядываясь друг к другу.
Следователь смотрел на Арсеньева настороженно, даже вроде с легкой неприязнью, и это вовсе не относилось лично к нему, Арсеньеву. Николай Павлович давно уже понял, что так встречает каждый следователь любого адвоката.
«Ну вот, я закончил расследование, над которым бился несколько недель, не зная отдыха и покоя. К чему ты начнешь придираться?» — читал Арсеньев во взгляде Алексеева.
Само различие задач, стоявших перед ними, невольно заставляло следователя смотреть на адвоката как на докучливого придиру, который только и жаждет найти уязвимое место в стройной и законченной системе обвинения, разработанной с таким трудом. Пожалуй, за всё годы Арсеньев встретил лишь одного следователя, который нашел мужество сказать ему:
— Спасибо! Признаться, крепко вы мне помогли своими сомнениями. А то лег бы на душу грех на всю жизнь...
Такая, видно, адвокатская судьба, пора привыкнуть. Сам выбирал профессию. А когда раньше работал следователем, точно так же ведь относился к адвокатам.
— Я хотел встретиться с Голубничим, но, оказывается, он арестован. Чем вызвана такая строгость? Я буду вынужден обратиться к прокурору.
Следователь помрачнел.
— Ну вот, сразу к прокурору... Может, сначала разберетесь? — сказал он. — Вы адвокат старый, опытный. Должны бы знать, что в соответствии со статьей девяносто шестой Уголовно-процессуального кодекса я имею право взять Голубничего под стражу за то преступление, в каком он обвиняется.
— Считать его виновным рановато, — сухо сказал Арсеньев. — Это может решить только суд. Так что вы всё-таки поспешили лишить его свободы.
— Я был вынужден сделать это для его же пользы, — ответил следователь.
— Не понимаю.
— Позавчера он пытался застрелиться из охотничьего ружья. Хорошо, жена помешала. Вот я и был вынужден взять его под стражу, чтобы предотвратить новые попытки самоубийства. Разумеется, с санкции прокурора, как положено.
— А почему же в деле это не отражено? — спросил Арсеньев.
— Не успел подшить соответствующие бумаги. Ведь это произошло только вчера, когда вы знакомились с делом... Сейчас подошью, не беспокойтесь.
— Ну что же, тогда у меня к вам пока вопросов нет, — сказал Арсеньев. — Покажите мне, пожалуйста, копию постановления на арест.
— Пожалуйста.
Пока следователь искал документ, Арсеньев задумчиво рассматривал непокорный, совсем мальчишеский вихор, торчавший у него на голове.
— Скажите, а у вас не возникало других версий, когда вы вели расследование? — спросил он.
— Записка подлинная, в деле есть заключение эксперта. Том первый, лист двенадцатый. Не заметили?
— Нет, видел.
— Есть и заключение специалиста-океанографа из Морского института. Он утверждает, что течение непременно должно было принести бутылку от места гибели траулера именно к острову Долгому.
Арсеньев кивнул. Да, конечно, он читал и это заключение
— По-моему, дело совершенно ясное, — сказал следователь, подавая ему бумагу. — Какие могут быть иные версии?
Пожалуй, он прав. Но тем хуже для него, Арсеньева. По собственному опыту он хорошо знал: дело, ясное следователю, всегда оказывается трудным для адвоката. На чем строить защиту человека, вина которого бесспорна?
У Сергея Андреевича Голубничего был совсем не капитанский вид. Грузный, лысый, с опухшим и нездоровым, бледным лицом, он как-то весь расплылся на стуле, сидя перед адвокатом, низко опустил голову. Рубашка измята, на отвисших щеках седая щетина.
Много людей сидело вот так перед Арсеньевым в тюремных комнатах для свиданий. И многие с первого взгляда вызывали антипатию, порой даже отвращение. Но он уже, кажется, научился подавлять в себе первое неприязненное чувство и кропотливо разбираться в том, какое печальное стечение обстоятельств сделало данного человека преступником. Это, разумеется, вовсе не означало, будто Николай Павлович пытался перекладывать всю вину на внешние, объективные причины, — отнюдь нет.
Человек по своей природе добр, но как часто он, к сожалению, может по многим причинам: по слабоволию, по глупости и недостатку жизненного опыта или просто под действием захлестнувших его опасных эмоций — покривить душой, сделать подлость, сначала маленькую, потом большую. Для Арсеньева ценность каждого человека прежде всего измерялась тем, насколько он умел сопротивляться неблагоприятным обстоятельствам, плыть против течения.
Николай Павлович всегда старался раскопать в каждом своем подзащитном доброе начало — пусть поруганное, подавленное, порой запрятанное очень глубоко. Без этого он не смог бы работать...
Поздоровавшись, Арсеньев сказал:
— Я буду вашим защитником, Сергей Андреевич. Не возражаете?
— Мне всё равно, — буркнул, не поднимая головы, Голубничий.
— Фамилия моя Арсеньев, зовут Николай Павлович.
Голубничий ничего не ответил, и адвокат подумал: «Нелегко с ним придется».
— Нам вместе надо подумать, как строить защиту. Одному, без вашей помощи, мне не справиться. Расскажите, пожалуйста, как всё произошло. Поподробнее.
— А чего рассказывать? Я уже устал рассказывать. Читали, наверное, протоколы?
— Читал. Вы полностью отрицаете свою вину?
— Нет за мной никакой вины. Всё сделал, что мог.
— Но в письме Лазарев именно вас упрекает...
— В чём конкретно? — поднял голову Голубничий... — Одни слова. Я сделал всё, что мог, и совесть у меня чиста.
Он снова опустил голову. Помолчали.
— Нам трудно будет убедить в своей правоте суд, Сергей Андреевич, если вы просто станете всё отрицать, — сказал Арсеньев.
— А вы что же думали, будто я вам другое расскажу?! — взорвался Голубничий, и голос у него на миг стал зычным, командирским. — Покаюсь перед вами: дескать, виноват, только спасайте, выгораживайте? Ни в чём я не виноват! Следователю два месяца твержу и вам ничего нового сказать не могу, не взыщите. А это уж ваше дело — верить мне или нет.
— Ну, хорошо, хорошо, Сергей Андреевич, только не горячитесь. Я же вам помочь хочу. Одних отрицаний мало, нужны убедительные объяснения. Давайте пока уточним несколько деталей. Вас обвиняют в том, что вы слишком резко развернули судно, когда пытались уйти под защиту ледяной кромки...
— А как надо было сделать? — перебил Голубничий. — Это легко тут рассуждать, сидя в кабинете: «Слишком резко!» Каждая секунда на счету. Поворачивались бы медленнее — накрыло бы волной и перекинуло вверх килем.
«Но ведь траулер и в самом деле перевернулся!» — хотел сказать адвокат. Эту фразу, видно, не раз повторял и следователь, потому что Голубничий разъяснил:
— Если бы на самом деле слишком резко я повернул, тут бы нас сразу перекинуло. А перевернулись мы позже, когда получили пробоину, и от этого начался крен на правый борт.
«Резонное возражение», — подумал Арсеньев и поспешил записать его в блокнот.
— Но вот эксперты вас упрекают, Сергей Андреевич, что, делая поворот, вы не учли сгонно-нагонного течения, которое должно было снести корабль на камни...
— Ничего я не знал об этом течении, — хмуро ответил Голубничий.
— Как же, а лоция?
— Не знаю. В моей лоции, что была на борту «Смелого», ничего об этом течении не сказано — ни в основном тексте, ни в примечаниях. Проверяла уже комиссия, убедилась, что не вру. А следователь опять тем же попрекает. Да и что течение? Ветер нас на камни гнал, машина не выгребала. И волна шла такая, что течение перед ним — тьфу, пустяк один. Нечего о нём говорить.