Затем она начертила «Р». Дыхание ее участилось, рот скривился. Дюваль понял, что это было не просто упражнение, а что–то важное.
«ПР». Не начало ли это фамилии?
Она продолжала писать с таким усилием, как–будто перед ней была дорога с множеством препятствий.
— ПРО… Это начало названия того места, откуда ты приехала?
Она не слушала. Следующая буква досталась ей просто. Это была «С».
— ПРОС?… Ах, прости? Так?
Она положила карандаш, и в глазах ее засветилось удовольствие. Они сверкали как драгоценные камни. Дюваль опустился перед ней на колени, обнял ее.
— Прости! Это я должен просить прощения. Ведь я такой… Черт возьми, я готов не знаю что сделать… Малышка Клер! Да, мне было плохо. Я расстроился из–за пустяков. Теперь все прошло.
Он обнял ее и лег рядом.
— Очень важно, чтобы ты ничего от меня не скрывала. А на то, что ты делала до нашей встречи, мне плевать. Знаешь, я хочу, чтобы между нами… не знаю, как сказать… не было даже такой преграды как кожа… чтобы мы были друг для друга прозрачны. Ну, как медузы в море, что ли. Не знаю, правда, понимают ли медузы в любви. Пусть каждый будет розой, раскрывающейся для другого.
Клер ровно дышала. Она спала. Дюваль вздохнул.
— Ну вот, ты меня покинула. Как ты теперь далеко от меня… Как это трудно — быть вместе. Но если ты заснула, значит, доверилась мне.
Он умолк, оставшись наедине с этой вновь обретенной радостью, словно путник у костра: с одной стороны можно обжечься, с другой — замерзнуть. Наконец, он тоже заснул. Ночью он вдруг внезапно проснулся, словно боясь опоздать на ночной поезд. Голова его была ясной, внимание сосредоточенным. Ему захотелось пить. Часы показывали без четверти двенадцать.
Рауль в одних носках спустился на кухню и открыл банку пива. Сон совсем пропал. Он закурил, надел ботинки и выглянул за дверь. За оградой он увидел чей–то силуэт, который вдруг растаял. Рауль подбежал к калитке, но она оказалась на замке. Тщетно он вытягивал шею, вглядываясь вдаль, но ничего не было видно.
А что тут такого?! Погода прекрасная. Любой прохожий имеет право гулять, где ему вздумается и задержаться у решетки, чтобы вдохнуть ароматы сада. Глупо так волноваться и впадать в панику. Он еще немного послушал ночь, прежде чем повернуть назад. Конечно, какой–нибудь полоумный! Он проверил запоры и только после этого поднялся к себе и улегся, повторяя, как автомат, успокоительные доводы, которые знал наизусть.
Отчего же тогда исчез его сон? Почему в ящике оказались каннские фотографии? За что Клер просила прощения? Да… Вот именно: за что?! Может, здесь какой–то умысел с целью убрать Веронику? Неясного было много. А теперь еще этот силуэт за калиткой сада, который снова вызвал к жизни прошлые подозрения. Где же, наконец, снотворное? Сегодня не обойтись без хорошей дозы.
Сон еще не унес Дюваля, а силуэт, тень возникла снова. Это прохожий… прохожий…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Через день произошло одно примечательное событие. Когда Дюваль заполнял чек для уплаты по письму Фарлини, вдруг раздался звонок у калитки. Мадам Депен сегодня не должна приходить, и Дюваль никого не ждал. Он закрыл конверт, написал адрес, сунул письмо в карман и пошел отворять. Наверное, это очередная сборщица пожертвований на слепых или калек. Он всегда в таких случаях давал какую–нибудь мелочь и потому, проходя через парк, проверил свой кошелек, откуда извлек несколько монет. У калитки стояла женщина в черном, которая тотчас обратилась к нему.
— Вы месье Дюваль?
— Да, Рауль Дюваль.
— Я сестра Вероники.
Рука его лежала на ручке калитки. Как только он это услышал, то всей тяжестью навалился на нее, словно подстреленный.
— Сестра кого? Как вы сказали?
— Я думала, что она вам обо мне рассказывала. Я знаю, что ничего для нее не значу, но… Мое имя Тереза… Тереза Ансом.
— Ах, да… Тереза… Ну, конечно.
Он уже лихорадочно искал предлог, чтобы избавиться от этой женщины. Он напоминал актера, позабывшего свою роль, который чувствовал от этого смущение и растерянность. Женщина в черном… в трауре…, значит, она знает правду. Она приехала за наследством.
— Вас прислала жандармерия?
Он не знал, что сказать. Открыл калитку, она прошла мимо него, вызывающе, с высоко поднятой головой, мучительно напоминая Веронику, только поменьше ростом и темнее волосами, чуть постарше, словно двойник, задубевший от времени.
— Нет, меня прислала больница. Месяц назад я потеряла мужа… У него была опухоль, которая его очень быстро унесла. Он так страдал…
Она открыла сумочку, вынула носовой платок и приложила его к лицу. Вдовий наряд ей шел, и Дюваль проникся к ней симпатией. Тереза, овладев голосом, который принял обычную для него сухую и твердую интонацию, продолжала:
— Я известила об этом Веронику.
При этом она протянула Раулю конверт, окаймленный черной полосой, на котором стояло множество отметок.
— Если бы бедняжка Вероника сообщила мне о своем замужестве, все было бы иначе. Но разве я знала? Я написала ей на девичью фамилию, Версуа, которую она снова взяла после развода. Письмо было отправлено на старый адрес, а оттуда; видимо, консьержка переправила его в Канн, а уж потом его послали в больницу в Блуа, но оно снова вернулось ко мне с пометкой «адресат неизвестен». Мне это показалось странным, и я встревожилась. После смерти мужа я осталась совсем одна и не у дел, поэтому и поехала в больницу. Там по картотеке нашли Веронику Дюваль, урожденную Версуа. Вот так я и узнала о ее замужестве и несчастье. Мне дали ваш адрес и все необходимые сведения.
Дюваль немного успокоился, но тревога не оставляла его. Он должен был это предвидеть. Тереза с любопытством рассматривала своего зятя.
— Мне сказали, что вы кинезитерапевт. Веронике повезло… Ей всегда везло… Правда, после всего, что теперь произошло, не стоит так говорить. Как она себя чувствует?
— Неважнецки, — ответил Дюваль с расчетливой сухостью. — Совсем неважнецки… Правосторонний паралич, речь отсутствует… Очень слаба. Словом, калека.
— О! Как я вам сочувствую, Рауль. Дюваль чуть не подпрыгнул.
— Разрешите мне вас так называть? — сказала она. — Как же вы собираетесь выйти из этого положения?
Они медленно шли по аллее. Ока проворно оглядела дом и сад.
— У меня есть преданная домработница.
— Я бы тоже могла вам помочь… В таком большом горе можно и забыть о прошлом, не так ли?
— Благодарю вас, но в течение какого–то времени необходимо избавить Веронику от малейших волнений. Доктор категорически запретил шум и посещения.
— Даже сестре?
— Даже ей. Вы, наверное, плохо себе представляете, что она пока еще очень, очень больна. Из–за любого пустяка у нее поднимается температура.
— Видно, зря я тащилась так издалека, — сказала она злобно.
— Если бы все зависело от меня, я бы вас тотчас к ней проводил, — сказал Дюваль. — Это так естественно. Но она мне этого никогда не простит, и знаете почему? За напоминание о прошлом.
— Она считает себя обезображенной?
— У нее осталось несколько шрамов на виске и волосы пока не отрасли, ей ведь обрили половину головы для перевязок.
В черных глазах Терезы блеснула и померкла радость.
— Да, она ведь всегда была гордячкой. Теперь я понимаю, почему она никого не хочет видеть, для ее самолюбия это непереносимо.
— Вдобавок она здорово похудела. Оттого, что она теперь все осознает, ее страдания усилились. Слава богу, что меня пока терпит.
— Она что совсем не говорит?
— Только подает знаки левой рукой. Она ведь практически оторвана от мира… Зайдите в дом на минуту.
Они прошли через подъезд и остановились в вестибюле.
— Я снял этот дом, — сказал Дюваль, — поскольку он находится на отшибе. Никаких соседей. Мало движения. Больничный покой.
— Должно быть, он обошелся в копеечку?
— Обременительная жертва… Прошу вас в гостиную.
Он широко раскрыл дверь. Она вошла и тотчас увидела фотографию на круглом столике.
— Черт возьми, — воскликнула она, — Фабиана! Везде она тут как тут!
— Вы ее знаете?
— Знаю ли я ее… О! Да, к несчастью.
— Присядьте и расскажите мне о ней.
Она поддернула юбку, чтобы не помять, и осторожно уселась на диван.
— Не говорите мне, что вы не в курсе дела.