Она вышла из спальни с голубыми простынями в руках, — теми, на которых он спал, — и брезгливо швырнула их в шкаф. Потом прошла совсем рядом с ним, даже не моргнув. Ни на мгновение в ее глазах не появилось и отблеска принужденности, по которому можно было бы догадаться, что она просто не хочет обращать на него внимания. Она его уничтожила. Он был не более объемен и реален, чем сигаретный дым. Она включила телевизор. Он и забыл о нем. В новостях, в половине восьмого, она все узнает. Он подождал, пока она отойдет, и выдернул вилку из розетки. Она в удивлении вернулась, посмотрела недовольно на телевизор, как будто сердясь на продавца, у которого купила его. Потом спокойно снова включила и уселась у экрана. Появилось изображение… Передача для школьников… Чья-то рука рисовала на доске геометрические фигуры, писала уравнения… Она слегка наклонилась вперед, как будто увлеченная происходящим на экране. Незаколотые волосы рассыпались по плечу. Он увидел ее затылок. Он почувствовал, что тает, и, сделав несколько неуверенных шагов, остановился у нее за спиной. Цифры кружились в абсурдном хороводе… мел писал сам собой… Появившаяся вдруг тряпка стерла все с экрана, освобождая место иксам, игрекам, квадратным корням… Ее затылок был рядом живой, золотистый, прорезанный маленькой ложбинкой с дрожащими темными волосками. Нагнуться, чуть-чуть… еще немного… Напиться из этого источника, брызжущего светом… напиться и перестать быть кем бы то ни было… Она не двигалась, ожидая прикосновения медленно приближающихся сверху, как морда хищника, губ.
Ветер сильно, словно кулаком, ударил по стеклам. Севр с полузакрытыми глазами выпрямился, все еще не очнувшись вполне от забытья. Чей-то голос говорил: «На будущей неделе мы рассмотрим проекцию в плоскости…». Но они слышали лишь толчки собственной крови. Севр отступил. Она наверняка сейчас обернется. Если она допустит эту ошибку, он найдет в себе силы улыбнуться, встретить ее взгляд… Она не обернулась. Она вынула из кармана пеньюара расческу и со сладострастной медлительностью принялась расчесывать волосы, в то время как по телевизору показывали начало какого-то фильма. Расческа шуршала в обвале распущенных волос. Севру казалось, что он слышит ее, будто она распрямляет вены, слышит, как жарко трещат волокна, сочащиеся страстью. Но миг слабости миновал. Она почувствовала это, и встала. Расческа заскользила быстрее. Она проворно разделила волосы на пряди, и начала заплетать косу, шагая к зеркалу. Теперь он видел ее профиль, руки подняты, под мышками угадываются почти рыжие завитки. Ему не нужно было касаться ее. Она и так полностью принадлежала ему… гораздо больше, чем Дениза! Это имя показалось ему таким лишним, словно оно принадлежало чужестранке, незнакомке. Он вскользь подумал о Мерибеле, который проворовался из-за женщины, и уверовал в его правоту. С того мгновения, как появилась Доминика, вся горечь исчезла. Теперь он пенял лишь на самого себя, и не за то, чем был занят последние дни, а за то, что гордость все еще мешала — надолго ли? — сказать Доминике: «Я проиграл». В зеркале он видел половину лица молодой женщины, часть лба, глаз, жутко живой уголок рта. Это было похоже на вдруг ожившую картину футуриста, по краям которой вились локоны чернильно-темных волос. Он любил каждое ее движение. Он любил эту новую прическу, открывающую шею и уши. Они были маленькие, что называется детские, нежно очерченные, мягко оттененные волосами. Он едва сдержал возглас одобрения, когда она наконец опустила руки и несколько раз повернулась перед зеркалом, разглядывая свою работу. И в этот момент, во внезапном порыве жизни, так глубоко взволновавшем его, она подняла руку над головой; щелкнули пальцы. Она уперлась рукою в бедро и что-то сказала, в пол-голоса, для себя одной, поскольку ясно было, что свидетелей рядом нет. Потом она так неожиданно направилась прямо к нему, что он отпрянул в сторону.
— Только попробуй сказать что я не лучше ее!… Нечего мне рассказывать все эти басни про сестру, найди кого-нибудь другого!… Лжец!
Она засмеялась от его растерянного вида, прошла в кухню. Пора обедать. Уже!… Он еще никогда не думал; уже. Он больше не мог ясно связать и двух мыслей, даже не искал возможности сопротивляться. Наверно, он кажется ей смешным и ничтожным. Он пересек коридор на звон приборов и кастрюль. В крохотной квартирке, он был осужден видеть ее лишь в отражениях, под разными углами. Она все так же была на расстоянии вытянутой руки, но все так же казалась недосягаемой. Он видел электрическую плиту с греющейся на одной из конфорок кастрюлей, и, время от времени, руку, помешивающую что-то в кастрюле деревянной ложкой. Может, она готовит обед на двоих, и будет смеяться над ним, если он сам не сядет рядом? Он скорчил безразличную физиономию и плечом прислонился к косяку, как надзиратель, делая обход, остановившийся на пороге камеры. На столе стояла только одна тарелка, один стакан, одна салфетка. Может, она скажет: «Вы голодны? Хотите поесть со мной?…» Она суетилась между столом и плитой… В кухне празднично пахло разогретой тушенкой. Она и глазом не моргнула в его сторону. Он снова был вычеркнут из списка живых.
Она положила себе тушенки, села, не торопясь поела, не обращая внимания на человека, глядящего ей в рот, боясь пропустить хоть одну ложку, как собака у хозяйских ног. Положение было настолько глупо, ложно, молчание — настолько невыносимо, что оба они ожидали внезапного взрыва, взрыва ярости. И все-таки они сдержались до конца. Она встала, вымыла посуду, прибрала в кухне. Он уступил ей дорогу, потом снова поставил кастрюлю на плиту, открыл еще одну банку тушенки. Абсурд, но он ведь тоже имеет право пообедать. Он был очень голоден, пока она ела. Теперь он через силу заставил себя жевать жирную массу, которую так и не сумел толком разогреть. Где она? Что затевает? Он глотал, не жуя, торопясь опять увидеть ее. Если бы он перестал ее слышать, то наверняка кинулся бы в гостиную. Он по звукам следил за малейшим ее перемещением, внезапно замирал с открытым ртом и выпученными глазами: что она открывает? Нет… Не окно; шкаф в комнате; это тот самый скрип. Зачем она открывает шкаф?… Все эта слежка была чудовищна. Да, он ошибся. Да, он безобразно ведет себя… Но ему уже становилось плохо, как только он представлял, что завтра расстанется с ней.
Он торопливо помыл посуду, и размеренными шагами хорошо пообедавшего человека вернулся в гостиную. Она смотрела телевизор. Было около семи. Уже… Он сел в кресло. Она потушила люстру и зажгла светильник в углу, скорее поддерживающий полутьму, чем рассеивающий ее. Ветер! Все еще ветер! Она свернулась клубочком в углу декана, поджав под себя ноги и сунув руки в рукава халата. Она была серьезна, похожа на прилежную школьницу. Дениза всегда была одинакова, что в постели, что в церкви. А эта… Он еще раз рассматривал ее. У нее красивый профиль. В фас — лицо чуть-чуть широковато, в профиль же — кажется страстно хрупким… Он подпрыгнул, когда диктор объявил местные новости. Тем хуже!… В сущности, он был не против пустить все на самотек… Если момент уже наступил, он расскажет. Но дело Севра больше не являлось последней сенсацией. Сгорела аптека, и из-за бури огонь перекинулся на близстоящие дома. Багры, каски, дым. «По предварительному заключению, ущерб составит более пяти миллионов…» Снова на экране появился комментатор, уставившийся в свои записи. «Сумел ли все-таки выехать в Швейцарию сбежавший финансист Филипп Мерибель?… Передают, что он якобы опознан в Женеве одним из своих бывших клиентов… Следствие активно продолжается…» Потом пошел репортаж о новом мосте через Луару. Доминика не пошевелилась. Ее это вовсе не интересовало. Она зевнула, прикрыв рот ладонью, потом, видимо вспомнив, что должна ломать комедию одинокой женщины, со вкусом потянулась, дерзко выпятив грудь. Выключила телевизор, в тот самый миг, как на экране появилась заставка «Теле-сезар», открыла книжный шкаф, взяла первую попавшуюся книгу и ушла в спальню, оставив дверь приоткрытой. Севр снова включил телевизор, но, чтобы не мешать ей, убрал звук. Это сильнее его. Он снова начал ходить взад и вперед. Сидя на кровати, она натягивала бордовые пижамные брюки. Он отошел от двери. Когда вернулся, она лежала и читала, или притворялась что читает, при свете ночника, стоящего на ночном столике. А он как проведет ночь? На диване? Так близко от нее?… На экране суетились, шевелили губами люди. Все это не имеет никакого смысла. Но ведь уже давно ничто больше не имеет смысла. Она читала. Он шагал. Изображения на экране менялись одно за другим. Он доходил до стены, потом возвращался к картине. Один быстрый, как молния, взгляд. Она читала, но расстегнула куртку пижамы. Он отходил, ссутулившись, заложив руки за спину. Поворачивая, он видел танцовщика, кружащегося на одной ноге. Что он увидит при следующем повороте? Ничего. Она спокойно перелистывала страницы. Иногда поскрипывала кровать. Наконец послышался хлопок. Книга упала. Откинувшись на подушке, она, кажется заснула.