— Не шевелится?
— Что ты? — засмеялась Наташа. — Еще рано.
Она вгляделась в милое лицо: два дня назад Николай Ильич был утомлен штормом, поездкой к катерникам, какими-то планами, какими-то придирками Ручьева. Но сейчас она чувствовала в муже, кроме озабоченности, какое-то чересчур торопливое стремление все-все сразу узнать о ней. Это было предпоходное. Не случайно она почувствовала, едва подойдя к кораблю, особую строгую торжественность. Наташа приучилась к спокойной выдержке, никогда не позволяла себе расспрашивать мужа, но сегодня ей было особенно тяжело.
«Все же легче, если бы он сказал: «Завтра я буду в бою». Но он не скажет. Придумает что-нибудь правдоподобное, обманет».
— Завтра начинается хлопотливое учение, — бодро сказал Николай Ильич, — но на неделе я, возможно, буду дома.
«Так и есть. Солгал. Перед обычным выходом на сутки он никогда так не предупреждал».
Наташа провела пальцами против волны волос, коснулась его лба. И Николай Ильич почувствовал, что Наташа ему не верит, и совсем не надо было упоминать об уходе. Но он упрямо продолжал:
— Ужасно хлопотливо. И катерами командовать и авиацией. Знаешь, Кононов со мной идет.
— А его ранение?
— Пустяки… для такого случая… Прогулка в море, я хочу сказать, даже полезна.
Наташе стало страшно. Она повторила про себя: «Такой случай». Она понимала, что Николай идет в море сражаться. Но, зная, что об этом нельзя говорить, молча склонила голову к его плечу.
От Наташи веяло весной, клейкими березовыми листочками, какими-то простенькими цветами. И Долганову поэтому представилось, как после войны они съездят к отцу под Минск. Их мальчик будет сидеть в горячем песке, а старик сварит уху, угостит медом и баснями о том, каким был он победителем женщин в молодости. На самом деле он прожил однолюбом, но почему-то стыдится этого.
— Письмо получил: цела наша ленинградская квартира, и даже вещи остались, — сказал он вдруг.
— Тебя пошлют в академию, конечно. А меня пустят отсюда?
— Смеешься, Наташа. Кто же нас разлучит? Да и какая служба после родов!
— И до, и после я не собираюсь расставаться со службой. Я бы стала тогда завистливой и ревнивой.
— Ну?!
— Все ревнуют, — сказала Наташа. — Так уж создан человеческий род. Это мы выдумали какую-то другую жизнь, а ты в нее поверил.
— Кто выдумал и почему я поверил? — спросил Николай Ильич смеясь. — Разве я с тобой только об умных книгах разговариваю?
— Спасибо, — значит, со мной неинтересно об умном говорить?
Он зашептал:
— Ты самая интересная из книг. Лучшая из всех героинь. Да, да, — повторил он, мешая ей возразить. — Я никогда не понимал толстовской Наташи. Увлечься этим болваном Курагиным, изменить настоящему большому человеку. Ты никогда бы не смогла…
— Перестань, — сказала Наташа с укором и даже с каким-то испугом, словно он совершил святотатство.
Она высвободила свои руки из его пальцев и прошла к воде. Николай уже забыл о своей ревности. Принимает ее стойкую любовь, как непреложный дар жизни. А если бы Кононов был осторожнее, тоньше в выражении своих чувств? Куда могли завести ее жалость и любопытство?! Разве что-то не тянуло ее навстречу летчику в тот первый вечер, когда они танцевали? Она боролась за свою любовь к Николаю, боролась с чужой волей и победила ее, а Николай этого никогда не оценит, не поймет.
«Ну и что? — спросила она себя. — Разве это так важно? Лишь бы жил, жил…»
Наташа вскрикнула от внезапно охватившего ее страха.
— Что ты, Наташа? — Долганов неслышно подошел и обнял ее.
— Ничего, ничего! Это нелепо, о чем мы говорим перед твоим походом!
— Дался тебе этот поход. Ведь на несколько часов, — деланно беспечно сказал Николай Ильич. — Когда будет опасно, я с тобой вместе составлю завещание. Хорошо? А сейчас одевайся, проводи меня на корабль. На счастье…
По улице они шли молча, но у причала Наташа неожиданно спросила:
— Сережа Сенцов тоже идет?
Она старалась говорить спокойно, но он угадал какой-то скрытый скачок ее мысли и ответил:
— Тоже. Идет, но на «Умном». Инспектирует.
— Жалко, что не вместе с тобой. Он — преданный друг, правда?
— Сережа? Чудесный парень. Но чуть-чуть тугодум. Знаешь, мы с ним, пари заключили. На его холеные усы. Быть Сережке с бритой губой.
Но Наташа отклонила неуклюжую попытку увести ее на путь легкой болтовни, укрывающей душевную тревогу.
Она вдруг крепко сжала руку Николая Ильича, остановилась и пытливо вгляделась в его лицо:
— Я не понимаю, почему с тобой Кононов? Вы оба этого хотели? Он какой? Сильно изменился? Стал серьезнее?