— Ура! Ура! — закричал Неделяев.
— Серега, уйми его. Дай ему всю водку, что есть в шкафчике, — не отрывая взгляда от глаз Наташи, сказал Долганов.
— Зачем же всю ему? — стараясь глядеть в сторону, возразил Сенцов. — Я тоже не на молоке воспитан.
Наташа застенчиво высвободилась из объятий Николая Ильича, но руки ее, шершавые от тяжелой работы в оккупации, он продолжал держать в своих и подносил к губам. Наташа потянула его за собой к письменному столу, где под стеклом лежали ее фотографии.
— Убери их, — улыбаясь, проговорила она. — Я тебя ревную к той Наташе. Она была красивая.
— Что ты врешь, Наташка? — шепнул Долганов, взволнованный звуком ее голоса. Все в Наташе было и знакомо и прекрасно ново, и ему казалось, что он должен снова трудно завоевывать ее любовь.
— Ты разве отказываешься быть для меня той Наташей? — снова прошептал Долганов.
Они уже не замечали товарищей, но вошел вестовой, начал расстилать скатерть, расставлять посуду, и Долганову надо было распорядиться.
За столом Неделяев шумел и кричал Сенцову:
— Серега, смотри на первого миноносника! Что? Он спустил флаг, я тебе говорю. Я — бобыль, перекати-поле, мне всюду трава растет. Что? Разве Ушаков женился? Нахимов женился? Что?
Неделяев так надоел Долганову, что тот без церемоний предложил:
— Серега, забирай в свой катер этого очумелого и вези его на «Умный», а утром подгребай за нами.
Потом Николай Ильич дал указания Бекреневу, кого представить к награде и к какой, и, наконец, остался вдвоем с Наташей. Никогда, даже в первый месяц их брака, когда они вечерами медленно брели по Петергофскому парку в маленький дачный домик, не было такого ощущения великого счастья.
Николай Ильич хотел, чтобы Наташа не вспоминала свою жизнь под фашистским игом, но так вышло, что она не могла молчать об этом. Поздно вечером появились в воздухе немецкие самолеты, и их ракеты осветили залив. Сыграли воздушную тревогу. Долганов убежал на мостик, а Наташа, закутавшись, тоже выглянула на полубак и живо вспомнила, как зловеще светились ракеты над Брянском в 1941 году, когда она, спотыкаясь, плелась в больницу. Было уговорено, что учрежденческий шофер отвезет ее. Весь вечер стреляли, телефоны не работали, а к ночи она поняла, что роды начались и надо в больницу. Она пошла к шоферу через улицу. Ласково, как говорила со всеми людьми, она сказала:
— Гриша, поедемте, мне пора.
Было очень удачно, что шофер не спал, а возился у машины. Но он изумленно спросил:
— Куда ехать-то? Уже все удрали. Даже про машину забыли!
— В больницу, Гриша.
Она чувствовала раздирающую боль в животе, которая делала все остальное безразличным, и не сразу поняла, что остается в городе, который заберут немцы.
Тогда шофер вдруг нагло свистнул:
— Это чтобы я помог большевичонку родиться? Гриша кончился, мадам. Есть господин Орлов, и завтра меня будут возить свои шоферы!
Он нагнулся к ней, и искаженное лицо его было так отвратительно, что она выставила вперед руки, как бы защищаясь, а он замахнулся и… Нет, об этом даже и вспоминать было страшно! Когда она очнулась, машина уже скрылась, а над двором светилась желтой люстрой осветительная бомба и медленно рассыпалась потухавшими звездочками.
Из городской больницы добрые люди переправили ее в другую, окраинную больницу, уже не в качестве пациентки, а сиделки. Там она узнала, что вскоре после выписки немцы искали ее и с ними был русский переводчик Орлов.
За что Орлов ее преследовал? Наверно, просто ему надо было подслужиться фашистам.
Вот что вспомнила Наташа, стоя на полубаке. Но здесь, над заливом, ракеты были совсем другие, совсем не страшные. Вот и краснофлотцы посмеиваются. Она доверчиво придвинулась к людям, и ближайший зенитчик деловито сказал:
— Вы бы, товарищ Долганова, шли в каюту. По сырости можно и простуду схватить. Вы не беспокойтесь, береговые батареи бьют метко. Опять же наши «яковлевы» загудели. Отобьют!
— Я не боюсь, — сказала Наташа.
Эти ласковые слова совсем незнакомого человека, у которого, возможно, было и свое затаенное горе, заставили Наташу почувствовать, что она дома, окончательно дома, и среди всех этих людей исчезнет даже память о днях, когда ее преследовал садист, изменник.