Тихий и золотой осенний день клонился к концу, Барсов обошел усадьбу, заглянул в баню, сарай и времянку. Еще недавно все тут имело смысл и хранило тепло его рук, теперь же он без интереса осматривал инструменты, верстак, сработанный по его чертежам, маленький токарный станочек, электрическое точило. Двадцать лет он обустраивал мастерскую, обставлял мебелью времянку, которая была и спальней, и кабинетом, и местом, где он уединялся с друзьями. Теперь все отошло, отлетело, стало чужим и ненужным. Дачу он продаст хотя бы еще и потому, что его окружили кавказцы — шумные, наглые торговцы, с которыми не о чем говорить, и больно видеть, как они сживают с насиженных мест бывших соседей, как улицы и усадьбы заполняются крикливой детворой, а в воздухе, словно вороний грай, без умолку раздаются смех, плач и крики.
Сумрак ночи еще не успел сгуститься над садом, а Барсов закрылся на все замки и лег на диване в кабинете. У него было два кабинета: летний на втором этаже и зимний внизу. Нынче он устроился в нижнем, хотел было почитать, но сон быстро его увел в состояние покоя и блаженства. И, кажется, сразу же в каком–то бесплотном дымчатом мареве стали возникать видения незнакомых лиц, тени фигур неизвестно какого происхождения. Они махали ему крыльями–руками, звали, кричали, но голосов он не слышал.
Но вот явственно различилось: «Вон он… вон — лежит на диване».
И уж совсем громко — точно над ухом: «Кидай!.. Кидай!..»
И будто кто коснулся головы: «Вставай!..»
Открыл глаза. И в тот же миг окно треснуло, в лицо ударили осколки стекла. Возле дивана упал камень. А вслед за ним на подушку прилетело что–то шипящее и свистящее. Оно горело и рассыпало искры. Барсов схватил горящий предмет, обжег руку. Мелькнула мысль: «Сейчас взорвется!» И выбросил шашку с горящим хвостом в разбитое окно. Раздался взрыв. Горячей волной Барсова отбросило к двери, он ударился головой и потерял сознание. А когда очнулся, в комнате горел свет, двери открыты и всюду сновали люди, о чем–то говорили. Среди них выделялась медвежья фигура Гурама. Он резко, настойчиво повторял:
— Причем тут кавказцы? Зря говоришь, начальник! Мой сосед — директор завода, у него много врагов.
Подошел врач. Сказал:
— Положите его на диван.
Стал щупать пульс, измерять давление.
— В больницу.
— Нет! — приподнялся на подушке Барсов. — В больницу не поеду. Болит голова, но это пройдет.
Над ним склонился начальник местной милиции. Барсов его знал. Сказал ему:
— Иван Николаевич! Дайте мне шофера, пусть отвезет домой. Я сейчас поднимусь, пройдусь по комнате.
Встал и прошел к двери и обратно. Голова гудела, но на ногах держался.
Сестра смочила ватку йодом, стала протирать на лице раны.
— Две небольших ссадины. Слава Богу — легко отделались.
За письменным столом сидел старший лейтенант, и перед ним лежала раскрытая тетрадь.
— Отвечать на мои вопросы можете?
— Да, могу.
Подошел Гурам. Из графина налил большой бокал вина.
— Пей, дорогой! И скажи этим людям: зачем мне тебя убивать? Там, под яблоней, лежат эти мерзавцы. Один жив и даже что–то говорит. Кто их прислал? Я прислал? Да?.. Но зачем?
Барсов выпил вина, и гул в голове поутих, мысли заработали яснее. Вспомнил: во сне слышал, как кто–то говорил. Они стояли у окна и решали, что им надо делать, куда бросать дьявольскую шашку. И бросили ему на диван, а он, обжигаясь, схватил шашку и выбросил обратно, в разбитое окно. Не думал, что киллеры не успели отбежать, взрыв их свалил…
Подсел к столу, стал рассказывать следователю. А Гурам сидел на диване и радовался, что Барсов говорит о нем хорошо, снимает всякие подозрения, и в душе его теплились мысли о том, что Барсов — хороший сосед, и он бы не хотел с ним расставаться, да вот беда: дача нужна для его племянника, и он обязательно должен ее купить.
К утру Барсову стало совсем хорошо, и он отказался от водителя–милиционера и сам поехал в город.
Через две недели после разговора с Кранахом Курицын вдруг услышал в последних известиях о начале в Кремле кадровой потасовки. Первым потерял должность Пап. На его место был назначен человек с русской фамилией, но с еще более, чем у Папа, нерусской физиономией. Очередная революция плодила новых чудовищ. Люди ждали чего–нибудь новенького, а они, как и прежние гайдары и бурбулисы, отталкивая друг друга, полезли на экраны телевизора, как–то странно на нас смотрели и очень много говорили. Называли все тех же людей, произносили их имена с таким наслаждением, будто глотали майский мед. Имена эти навязли у всех на зубах: Гусинский, Березовский, Абрамович… Кто читал Салтыкова — Щедрина, тот наверняка помнит персонаж, у которого в голове сломалась пружинка и он на всех злобно шипел, а потом устрашающе повторял одни и те же слова. Миша Меченый для всех нормальных людей предатель, но для них оставался самым большим авторитетом; беспалый Антихрист, обещавший лечь на рельсы, но так и не собравшийся это сделать, у них, как и прежде, ходил в паханах. Одним словом, революция произошла, но она ничего не изменила. К ней в точности можно было приставить знаменитую фразу Вольтера: «Ба! Наша революция сменила одних евреев на других!» Ну, а если говорить о нашем герое Тимофее Курицыне, то для него эта кадровая чехарда упала как снег на голову и явилась большим несчастьем: в один миг обрушились хрустальные дворцы, которые он после встречи с Кранахом понастроил в своем воображении. Видно, так угодно судьбе: лежать будут его ракеты мертвым грузом на складах цеха, а рабочим скоро вновь перестанут платить зарплату.