Несколько машин тронулось, и шумная ватага направилась в ресторан, который был рядом, и там их ожидали накрытые столы и сам директор руководил бригадой официантов. Но в суматохе как–то так вышло, что ее Юрочка куда–то отлучился и долго его не было, а потом один из его друзей шепнул ей на ухо:
— Произошло ужасное. Юрий поехал в аэропорт и оттуда ближайшим рейсом полетит в Москву.
И подал ей ключи.
— Это от его квартиры на канале Грибоедова. У тебя будет повар, камердинер, — Юра велел жить там.
Дарья машинально положила ключи в сумочку. Сосед справа поднес ей бокал с шампанским. Она его отставила, а потом незаметно поднялась и вышла на улицу. Пешком отправилась до курицынского дома и не помнила, как открыла дверь и пришла не на свой этаж, а в коридор, где находились кабинет и спальня хозяина. Ходила взад–вперед. Из приоткрытой двери спальни раздался голос Тимофея:
— Дарья! Это ты?
Она вошла в спальню. Курицын лежал на своей кровати.
— Я. А разве вы не видите?
— Вижу, да не понимаю: чего ты бродишь, как тень Гамлета?
— Я?.. Тень Гамлета?.. Я не тень, я вышла замуж.
— Замуж? Ты что буровишь, девка?.. За какой–такой замуж?
— А за такой. Мы расписались.
— С кем же? Уж не с Юрочкой ли Марголисом?
— Да, с ним.
— И что же? Почему же ты не с мужем?
Дарья молчала. Неуверенно шагнула к кровати, присела в ногах у Тимофея. Заплакала.
— Так чего же ты плачешь, дурочка? Ну, вышла и вышла. Я тебе не отец, и не дядя. Не спросилась — и ладно. Меня можно и не спрашивать. Но почему же ты одна?
На тумбочке зазвонил телефон. Говорил знакомый служащий банка. Сообщил, что в Москве арестовали какого–то «тайного олигарха», который работал в министерстве и устраивал многомиллионные сделки на подставных лиц. Одним таким лицом был и Юрий Марголис. Сейчас он вылетел в Москву, а в банк поступило распоряжение прекратить все операции до прибытия особой комиссии. Хорошо, что завод заблаговременно перевел свои деньги в другой банк. Тимофей тоже обрадовался, поблагодарил чиновника и положил трубку.
— Ну? — проговорил радостно. — Упекут твоего Юрочку, уж это как пить дать. А и ничего. Ты не убивайся. Помни русскую пословицу: «Что ни делается, все к лучшему». По таким–то, как Марголис, давно тюрьма плачет.
Положил ей на плечо руку — тяжелую, теплую.
— Дурочка! радоваться надо, а не плакать. Тю–тю, твой Юрочка, и — хорошо. Найдем тебе жениха. Настоящего, а не такого…
Она склонилась к нему на грудь и уж не плакала, а тихо всхлипывала и дрожала всем телом. И что–то шептала горячими губами. Курицын едва расслышал:
— С вами хочу.
— Со мной? Вот глупенькая! Я же старый, а ты еще несовершеннолетняя.
— Да нет, это Мамочка так всем говорила, чтобы деньги большие от клиентов получать. А мне–то уж давно девятнадцать исполнилось. А вы не старый. Совсем даже не старый. Молодой.
Курицын поднялся на подушке, прижимал к груди ее головку. А она продолжала:
— Люблю я вас. Только вас и больше никого.
Посыпались на пол ее туфельки, и она юркнула к нему под одеяло, а он прижимал ее и что–то говорил, но что он говорил, уж ни он, ни она не слышали. Великий инстинкт природы поглотил их в свою бездну, и наступил момент, когда они стали родными.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
«Но не до конца прогневался Господь и не попустит разрушиться… Земле Русской… Россия сольется в одно море великое с прочими землями и племенами славянскими… Грозное и непобедимое царство Всероссийское, всеславянское — Гога и Магога, перед которым в трепете все народы будут».
Серафим Саровский
Прошло три года. Много воды унесла с тех пор река времени. Россия продолжала «стонать и плакать под забором», но кризис ее болезни миновал, и она медленно шла на поправку. Демократов, как в свое время большевиков в кожаных тужурках, она проглотила, и теперь корчилась от болей в желудке. Демократ оказался орешком покрепче; он и в желудке продолжал пищать и извиваться, выделял ядовитые газы, — голова шла кругом, муторно тошнило. Одно только утешало незадачливого русского Ивана, попавшего в очередной капкан истории: он хотя еще и сквозь туман, но теперь уже различал контуры врага. Брал его в прорезь прицела, бил и теснил, где только мог. Гражданской войны еще не было, но протесты и волнения там и тут вспучивались горячими пузырями, котел бурлил и температура гнева грозила вот–вот выплеснуться наружу. И народ русский в этой необычной войне, которую во всем мире называли информационной, не только кое–чему научился сам, но и преподал урок другим народам, склонным терять бдительность и близко подпускать противника к своему дому, а то еще и настежь распахивать перед ним двери, и приглашать к столу, демонстрируя опасные примеры благодушия и ротозейства. Россия, хлебнув горя от своего вселенского гостеприимства, снова, как и в прежние времена истории, показала миру урок преступной доверчивости. И пусть теперь не говорят крутолобые философы и всезнающие политики, что русский народ не несет в себе Божественный дар охранителя жизни на земле.