— Тогда я спать пошёл, — притворно зевнул Михель.
Оставшись в одиночестве, Виллем несколько растерянно потоптался на палубе, решился уже было выкурить трубочку на воздухе, но холод и сырость враз остудили его намерения; к тому ж раскуривать при такой погоде — занятие не из лёгких. И неудавшийся лазутчик Виллем, только что походя спасший минимум пару жизней, разочарованно крякнув на прощание, тоже отправился в кубрик.
VI
Как ни спешили, ни грезили твердью земной, но добычу упускать не собирались, исправно вываливая вельбот за борт при каждом удобном случае.
В этот раз Йост подбил кормящую китиху, и океан, кроме крови, подёрнулся плёнкой уже никому ненужного молока. А глупый детёныш продолжал безмятежно кувыркаться вокруг уже мёртвой матери, настойчиво-безответно требуя пищи, заботы, ласки. И глядя на пятиметрового «малыша», беспомощно кружившегося в кроваво-молочной ванне, среди безмятежного, полного жизненной неги и только что, до удара гарпуном, счастливо-самодовольного океана, китобои внезапно ощутили мистический ужас от дела рук своих. Забираться за край Ойкумены[17], чтобы и здесь творить злодеяния?!
— И реки там текут молоком и мёдом. — Юный Томас не иронизировал, он просто пытался не расплескать свой страх на остальных.
Но тщетно. Питер оборвал его скорбно и сурово:
— Прекрати юродствовать! Прости нас, Господи, слабых и грешных, ибо не ведаем порой, что творим.
Эта обречённая уже тушка, зависшая между недоумением-обидой и страхом-безысходностью, постоянно путающая бездыханную мать с корпусом бездушного «Ноя», заставила их забыть и о «звонких талерах, вытапливаемых из жира», и о целиком зависящих от их заработка близких на берегу. Вчера они уходили в море, и всё было по-иному. Завтра они вернутся, и всё будет по-новому. Но сейчас — только горькая соль пресечённой жизни, оборванного счастья. Пусть и тварного, бездуховного.
Ян, обеспокоенный задержкой в подаче сала, сомнамбулой вылез из трюма, продолжая сжимать в кулаке бесполезный пока разделочный нож и прекрасно осознавая, что не увидит ничего занимательного. Тем не менее он незаметно втиснулся между словно онемевшими китобоями и глянул за борт.
Увидев его, Адриан, молча посасывавший почти угасшую трубку у штурвала, только недовольно поморщился, как будто у него внезапно схватило зубы. В подобные минуты он предпочитал не трогать свою разухабистую команду. Постоят, погорюют каждый о своём, о тайном, да и начнут споро и привычно разделывать кита — не бросят, не отвернутся. Криком ничего не добьёшься. Потому-то Адриан огорчился появлению на палубе Яна: сейчас начнутся и крик, и плач, и истерика, и неизвестно ещё, как на всё это отреагируют остальные. Переминавшийся с ноги на ногу спексиндер, отнюдь не разделявший чувства Адриана, даже подтолкнул его локтем, словно говоря: «Смотри, счас последует подтверждение нашей ночной беседы».
Ян, однако, шума не поднял. Лишь тихонько ойкнув, закусил кулак, да так и застыл.
Адриан вздохнул, но не столь облегчённо, как хотелось. «А ведь Томас всё верно подмечает. Скоро Йост точно начнёт по китам панихиду заказывать. А в нашем деле только начни рыб жалеть — людей начнёшь терять. Может, действительно стоит сжать сердце в кулак и, как Томас науськивал, забыть этих двоих в Гренландии? И концы в воду. Вернее, в лёд. Вот только будут они тебе потом частенько сниться, Адриан. Как те семеро, унесённые китом и штормом в вельботе, да так тобой и не найденные. Как те, чей вельбот в щепки разнёс прямо на твоих глазах разъярённый кашалот...»
На борт «Ноя» тогда удалось поднять только белокурого мальчишку Андреаса, первопоходника. Но от переохлаждения и пережитого ужаса он скончался через пару часов, так и не придя в сознание.
Они ведь все-все частенько, едва свечу задуешь, обступают твою постель и стоят безмолвно-зловеще — те, кто когда-то давным-давно, или недавно, околдованные твоими речами, вступили на борт, но по возвращении «Ноя» из плавания не сошли на берег... «Скорей бы уж они там, что ли... Вон спексиндер уже все подошвы стоптал, пытаясь привлечь к себе внимание... Когда, не приведи Господь, будет убит последний кит, мы тоже умрём. От одиночества души».
Спексиндер, с утра с превеликим трудом оторвав голову от лежака и машинально отметив, что опять снился чёртов ледяной склеп и что не к добру это, всё ж таки смог восстановить свои слова и действия от предыдущего вечера. Похмельное раскаяние едва не погнало его в Адрианову каюту — извиняться. Однако, хлопнув стаканчик, а затем и второй, и придя в прекрасное расположение духа, решил: перебьётся, гордец. «Ведь как ни крути, а всё, что я ему наплёл сгоряча, — правда».