— Сам-то безоружный пойдёшь?
— А что, ты, ландскнехт, стрелять разучился? — вопросом на вопрос ответил спексиндер. — Пистолет на случай за пояс суну, хотя толку от него... Ты стреляй, не дай бог приведётся, не по нему — свалить такого зверюгу одним зарядом практически невозможно, разве что разозлить-раззадорить. Это только эскимосы на них с копьём да ножом охотятся. А лучше бабахни в воздух для острастки — очень они пугаются. В общем, Томас, ты топаешь по берегу туда, а мы с ландскнехтом — сюда. Если нарвёшься на порядочный бурелом — кричи, а то стрельни. То же и мы. Пойдём, Михель, расскажу по дороге про китобойную хитрость... Видел, как мы сало кусками покромсали? Такой кусок, даже без кожи если и мяса, сколь ни перетапливай, целиком не исчезнет — останется порядочная шкварка. Некоторые умники их ещё «китовыми оладьями» обзывают да трескают за милую душу...
Смёрзшаяся береговая галька препротивно хрустела под подошвами матросских сапог.
— Недурный пляжик, — обернулся на ходу спексиндер. — Это здесь великая редкость. Обычно либо скалы, либо лёд. В случае если кита гарпунят поблизости, его подтаскивают к мелководью, и ближайший прилив плавно выносит тушу на берег, ровно на стол разделочный. Полосовать на тверди куда как сподручней, нежели на хляби. Единственное, что роднит: тучи чаек там и тут. Да ещё, того и гляди, голодный медведь вместо акулы примчится на запах свеженины. Правда, тут он не наглеет — понимает, что еды много, вдоволь, и ему перепадёт. Стоит в сторонке, трёт бока о валун, пускает слюну, ждёт терпеливо. Изредка, правда, порыкивает: мол, поторапливайтесь, невмоготу терпеть. Сжалишься иной раз — швырнёшь кусок. Звери, они ж как люди, хоть и твари бездуховные. Один, понимаешь, ровно собачонка безродная на лету кусок заглатывает. Другой же подходит степенно, трапезничает аккуратно, а то и унесёт в зубах подачку за камни, ровно стыдится нас. А бывает, не поверишь, — спексиндер даже головой крутнул в восхищении, — даже глазом не поведёт! Мол, буду я ещё унижаться, аппетит растравлять попусту, когда так и так туша вскоре моя будет. Морда аж в пене вся, однако сидит, бестия, как статуя, — марку держит. Правда, таких гордецов, как и среди людей, — меньшинство малое, по пальцам счесть можно... Отстал я тут как-то от своих, — хохотнул спексиндер, — потом оглянулся и узрел, как такой вот гордец, думая, что за ним глаз нет, широкими скачками подскочил и врезался в тушу так, что, наверное, враз её насквозь протаранил-прогрыз. Только брызги полетели! Неясно было, от кого больше шуму: от его челюстей, без устали перемалывающих мясо, хрящи и кости, или от котлом взбурлившего желудка, мигом всё это переваривающего. Ханжой, одним словом, медведюка-то оказался. Однако ж никогда нельзя запамятовать, что и те и другие — и жадные, и гордые, и попрошайки, и трусы — остаются диким опасным зверьём. Знавал тут одного юнгу — пытался покормить из рук зверюшку. Верно, чтоб потом по кабакам было чем перед девками хвастать...
Спексиндер хитро-выжидающе замолк и действительно дождался нетерпеливого Михелева понукания:
— Ну и?..
— Ну и лишился вмиг руки дающей но самый локоть. Хоть смейся, хоть плачь. Этот орёт благим матом, а тот спокойно хрумкает его руку как ни в чём не бывало. По-моему, когда медведя пристрелили, он так и не понял — за что? Ведь сами ж сунули вкусный корм. Зато уж когда раскочегарим перетопочный котёл да бросим туда первые ломти сала, а особливо как зачнём «китовые оладьи» в топку швырять, — мишки со всей Гренландии набегают! А может, и с Ян-Майена, и даже со Шпицбергена приплывают. Не поверишь: их тут бывает больше, чем кур на деревне.
— Погодь, — прервал его Михель, — не части. Юнга-то, ну, которому медведь руку отгрыз, с ним что сталось?
— Гангрена, — пожал плечами спексиндер, словно удивляясь наивности Михелева вопроса. — Когда мы уплыли, звери всё-таки достали свою добычу, разрыв могилу. Они так практически со всеми делают. Можно, конечно, в море захоронить, но это тоже не совсем по-христиански. А везти до дому — возня долгая: надо там гроб чистой aqua vitae[38] заливать да укупоривать плотнёхонько... Это здесь, в Гренландии, в мерзлоте, труп вечно может храниться. А чуть войдём в тёплые широты — вот и началась морока. Да и ясно, как божий день, что далеко не у всех найдутся деньги — оплатить расход. Они, на берегу, ждут живого со звонкой монетой в кармане, а не труп со счётом в зубах. Поэтому в Голландию волокут только особо знатных, богатых капитанов, гарпунёров там...