Ян, всхлипывая, повторял только одно:
— Не надо крови! Ну, пожалуйста, не надо больше крови!.. — Пока не захлебнулся в собственных рыданиях.
— Да, ребята, с вами не заскучаешь, — сел на полу Йост, потирая ушибленный при падении затылок. — То один что-нибудь отмочит, то другой...
— Послушайте, вы... китобои! — резко обернулся к ним склонившийся над Яном Михель. — Пусть я пока для вас просто грубиян-неумеха, но я научусь разделывать ваших китов, смеяться над вашими шутками и жрать вашу сельдь во всех видах. Обещаю! А вот он — просто больной мальчик, свихнувшийся на Войне, как и тысячи других. Кровь для него — это, увы, не только начинка для кровяных колбас. Я понимаю, что ему здесь не место, но не швырять же его за борт, в конце концов! И я просто прошу, нет, я настоятельно вам рекомендую: не цепляйтесь к нему! Его страданий хватит на всех вас вместе взятых. Не добавляйте новых. Сосредоточьте огонь на мне — я вытерплю. И работать буду за двоих. А его надобно просто, по мере возможности, отгородить от вида, цвета и запаха крови. Это глупо, конечно, в наших условиях, но всё же попытайтесь. Пожалуйста...
Слова Михеля ложились метко и веско, ровно пули доброго мушкетёра, а он ведь почти не целился, то есть не готовился: слова сыпались, сами собой складываясь в предложения. И Михель видел, как его пули-слова разят, вернее, вышибают из китобоев ненависть, раздражение, недоверие, презрение. Кроме разве что Виллема.
«Вот он и есть самый опасный. А не простодырый гарпунёр, способный только кулаками размахивать, — отметил, опять же как само собой разумеющееся, мысленно Михель, не прерывая монолога. Сначала собственная речь самого же его удивила несказанно, а затем ужасно понравилась. — Вожак ты, Михель, вожак прирождённый. Атаман. Ведь у всех них, кроме, пожалуй, Томаса, есть дети, и я просто-напросто призываю их относиться к Яну как к сыну, что ли...»
Это была, в общем, правильная догадка, хотя Михель немного ошибался по незнанию. У Виллема уже не осталось детей: пали под ударами китовых хвостов и испанских мечей. Зато выросли внуки, появилась уже и пара правнуков, причём гордый старик не особо ладил со своей юной порослью. И шустрый Томас, не знаючи, стал отцом третьего дня. Прелестная, ещё более юная, чем он, конкубина[5] так и не удосужилась просветить морячка о грядущих изменениях его статуса. А зря! Разлука не поспособствовала укреплению чувств повесы Томаса, твёрдо решившего, на данный момент, по возвращении с ней расстаться, всячески избегать и в первый же день пребывания на берегу найти себе новый объект обожания.
— Ладно, Михель. — Йост поднялся и наконец-то смог без помех натянуть штаны. Михель понял, что говорить гарпунёр будет от имени всего кубрика. — Слова есть звук. По делам людям воздаётся. Понял?
Йост заглянул прямо в глаза Михелю, и тот осознал, что, пожалуй, поторопился записать Виллема в главные противники. Все они здесь чёртово семя. Но тут же одёрнул себя: вдруг гарпунёр наловчился по глазам выведывать чужие мысли? Чуть поспешнее, чем хотел, согласно кивнул головой.
— А касаемо опекаемого твоего так скажу: уж не ведаю, на чём вы там сошлись, — гарпунёр отпустил-таки шпильку, не сдержался; скорее для кубрика, хотя никто и не улыбнулся, — но что ж, побережём, попробуем. Хотя, и ты прекрасно сие ведаешь, мы вообще-то сюда пришли пускать кровь и жир китовому племени, а не призревать за сумасшедшими...
III
Первый добытый и разделанный кит — всегда радость. Что для юнца, впервые взявшего в руки флешнер и по первости постоянно опасающегося, что туша под ним оживёт и начнёт стремительное погружение, что для убелённого сединами китобоя, для коего главный вопрос — возьмут ли ещё хоть раз в плавание.
Но затем остаётся работа — каторжный труд, когда даже у самого жадного на борту нет-нет да и промелькнёт шальная мыслишка: хоть бы пару деньков горизонт не вспухал фонтанами и можно было просто отлежаться! Даже свирепый штормяга воспринимался тогда благом — отдыхом.