Положивши в карман это скромный вызов на поединок, я спустился в шлюпку и отвалил. За час до захода солнца мы прибыли к тому месту, где, как полагали, находится проклятая наша гичка; между тем небо предвещало скорое наступление сильного ветра. Я не думаю, чтобы во флоте нашелся другой капитан, который рискнул бы, в такое время года, послать гребное судно так далеко от корабля на неприятельский и притом еще подветренный берег, за такою ничтожною вещью. Команда моя состояла из двенадцати человек матросов и мичмана. Подъехавши к гавани, мы увидели четыре судна, стоящие на якоре, и прямо погребли к ним, но не имели времени поднять наш белый флаг, потому что едва успели приблизиться на ружейный выстрел, как двести скрытых милиционных солдат приветствовали нас залпом и убили у меня четырех человек. Нам оставалось тогда только одно — взять на абордаж и увести суда. Два из них были на мели, потому что мы, благодаря замедлению нашего отправления с фрегата, прибыли туда в мелководье. Я зажег их, причем у меня ранили еще несколько человек; другими двумя судами мы завладели. Пославши на одно из них мичмана, бывшего почти еще ребенком, я отдал ему шлюпку со всеми людьми, оставя у себя только четырех человек, и велел ему снять с якоря. Бедняк, вероятно, после того еще претерпел потерю в людях, потому что обрубил канат и вышел из гавани прежде меня. Я держался за ним, но при подъеме якоря, сам лишился одного человека, убитого ружейной пулей. Отошедши мили четыре от берега, мы встретили сильный противный шквал с снегом; старые паруса моего судна все разлетелись в клочки; мне оставалось одно средство — бросить якорь, и поэтому я отдал его на пятисаженной банке. Другое судно также потеряло все паруса, но не имея якоря, брошено было на берег, где и разбилось совершенно, как я после узнал о том. Люди частью замерзли насмерть, а другие были ранены или взяты в плен.
На следующее утро мы увидели выброшенные на берег обломки судна, покрытые льдом; я не знал еще в то время о судьбе, постигшей находившихся на нем людей, и этот вид крушения произвел на меня самое горестное впечатление. Мое собственное положение было немногим лучше. Старое судно, тяжело нагруженное солью, самым гибельным грузом в случае подмочки, — потому что не может быть выкачано помпами и делается тяжелым, как свинец, — не представляло никаких средств к его спасению от потопления; и к тому еще у нас не было шлюпки для спасения, если б подобное несчастие постигло нас. Со мной было три человека, кроме убитого. В каюте и буфете мы не нашли ни крошки съестного. Я был в четырех милях от берега, выдерживая крепкий ветер, и это удовольствие довершалось снегом и жестоким холодом, какого я никогда еще не переносил. Отправившись осмотреть палубу, мы нашли множество парусины и негодных парусов, купленных с намерением переделать их для судна, в случае надобности, а также множество пальмовых игл, гвоздей и ворсеного каната; но, по-прежнему, ничего для желудка, кроме соли и одной бочки пресной воды. Мы разложили в каюте огонь и грелись около него сколько могли, выходя только по временам наверх посматривать не дрейфует ли нас, или не стих ли ветер. Судно жестоко било носом; валы вкатывались на баке, и вода замерзала на палубе. Поутру мы увидели, что нас продрейфовало на одну милю к берегу, и ветер продолжался с одинаковой силой. Другое судно лежало на прежнем месте; мачты свалились у него.
Ужаснейший голод мучил нас. В каюте мы по возможности занимались составлением парусов, и для согревания пили горячую воду; но на другой день, не имея чем топить, принуждены были разломать переборки. Работа наша не могла продолжаться долго: погода сделалась еще холоднее, и мы, усиливая огонь в камине, два раза зажигали судно. На поверхности воды в котелке, поставленном на огонь, появлялся лед, пока жар не топил его. Вторая ночь прошла подобно первой, и к утру нас подтащило еще на две мили ближе к берегу. В этот день мы исправили паруса и с большим трудом привязали их.
Люди до того были изнурены холодом и голодом, что предлагали мне отрубить канат и пуститься на берег; но так как NO ветры редко продолжатся там долго, то я просил их обождать до следующего утра. Они согласились, и мы опять забрались в каюту греться, причем сидевший ближе к дверям матрос, вместо покрывала, надвинул на себя тело убитого товарища. Волнение в эту ночь стихло, утром погода была хорошая, хотя ветер по-прежнему противный, и невозможно было идти к фрегату. От беспрестанных всплесков и замерзания воды, кливер и все веревки покрылись льдом на пять или на шесть дюймов толщиною; бак тоже был покрыт льдом на два фута, и сквозь него просвечивали свернутые под ним бухты веревок.
Нам не оставалось ничего более делать, как пуститься на берег, и потому, решившись на это, я приказал людям обрубить канат; мы поставили фок. Мое намерение было сдаться в большом приморском городе, находившемся, как мне было известно, в двенадцати милях от нас. Сдаться же в том месте, где захватили мы суда, я считал неблагоразумным.
На третье утро, вступивши под паруса, мы были принесены за полмили к берегу и весьма недалеко от места нашего нападения; по нас начали палить из полевых орудий, но не попадали, хотя мы находились под выстрелами. Я продолжал тереться вдоль берега и уже пришел на расстояние нескольких кабельтов от пристани, где мужчины, женщины и дети собрались смотреть на наше прибытие, как вдруг налетел шквал со снегом; с ним вместе переменился ветер и начал дуть с такою силою, и что я не мог ни видеть гавани, ни поворотить судно, чтобы попасть в нее. Не имея возможности управиться, и находя ветер попутным к фрегату, бывшему тогда в расстоянии сорока миль, мы решились отвести руль и пуститься к нему.