— В таком случае — прощайте! — Иегудиил Хламида нахлобучил шляпу и, стукнув палкой по столу, вскричал: — Я понимаю его (он поднес палку под нос издателя), но вас (он отступил и надменно поклонился секретарю) — нет!
Хламида вышел, задевая сапогами стулья. Секретарь и издатель прислушались. Хламида потоптался в передней и повернул не вниз, к выходу, а вверх, по шаткой лестнице на антресоли, где помещалась корректорская.
Оба, и редактор-издатель и секретарь, облегченно вздохнули.
— Обойдется! — сказал секретарь.
— Не уйдет! — сказал Костерин. — Вы с ним еще поговорите. Ведь стихи-то стали еще лучше… Без реву…
— Попробую, Семен Иванович.
Осторожно ступая, Семен Иванович вышел из редакции. В передней прислушался в сторону антресолей и через типографию, двором и черным ходом, вернулся домой.
Корректура
На антресолях, в корректорской, струя угар, шумел на огромном круглом подносе пятиведерный самовар, давно не чищенный, в зеленых пятнах и белых потеках. Катя Волжина и Ольга Розанова (Розанчик) читали первую корректуру.
В корректорскую робко вошел секретарь редакции. Он оставил внизу свою серую крылатку и оказался в сером аккуратном пиджаке и белых майских брюках.
— Можно и мне чайку?
— Что вы, Алексей Алексеевич, «можно ли»? — воскликнула Катя.
Пешков отодвинулся со стулом от самовара.
Наливая себе чай дрожащей рукой, Алексей Алексеевич обратился к девушкам:
— Вот извольте взглянуть. Господа, может быть, он вас послушает… Катерина Павловна, уговорите его. Он нас хочет оставить без большого фельетона. А завтра воскресенье. На него накатило, а газета без фельетона.
Волжина остановила взгляд на лице Пешкова; он еще хмурился, но правый глаз его был уже прищурен, и на лицо просилась добрая, лукавая улыбка.
— Он напишет, он согласится, — нежно пропела Волжина. — Он у нас хороший!
— О чем же написать? — спросил, хмурясь, Пешков.
— Да о чем хотите, голубь мой сизокрылый! — всплеснул руками Алексей Алексеевич. — О фонарях, о мостовых, о Струковском саде, о пристанях, о пароходах…
— О птицах… можно?
— Гм… Гм… О каких?
— Ну, например, я хотел бы написать о воронах…
— О воронах? Гм… гм… О воронах? Полагаю, что можно… Ну, там и другие птицы… Не трогайте только двуглавого орла.
— Хорошо! Напишу!
— Великолепно! Давайте по листочку, а то и так мы опоздали с набором.
— Ладно. Посылайте Саньку в «кафедралку». Я буду там. До свиданья!
— Только вы знаете, Хламида, — крикнул вслед Пешкову повеселевший Алексей Алексеевич, — если и о воронах зачеркнет, то исправленного «Сокола» поставим! А то у нас «дыра» — набора не хватит… Я на дачу… Выпускать номер будет Маненков!
Пешков ничего не ответил.
Санька
Самая большая самарская пивная жигулевского завода, неподалеку от кафедрального собора, называлась «кафедралка».
Днем «кафедралка» обычно пустовала. Для Иегудиила Хламиды в эти пустые дневные часы она служила рабочим кабинетом. На мраморном столике стояла кружка с пивом, тарелочка с ржаными, круто посоленными сухариками, пепельница с грудой окурков и маленькая карманная чернильница. Иегудиил Хламида, покуривая, писал на узких, нарезанных в типографии полосках бумаги.
Санька каждые полчаса бегал из редакции в «кафедралку» и весело спрашивал Иегудиила Хламиду:
— Еще про каких птиц будет? О сороках будет?
— Сороки в лес улетели.
— А про грачей?
— О грачах будет.
— А про попугая? У губернатора в окне висит белый попугай.
— Знаю. О нем нельзя.
— Почему?
— Это важная птица.
Назад Санька шел медленно, читая на ходу то, что написал Хламида.
Возвращаясь в четвертый раз, мальчик шел совсем тихо, даже остановился и потом опять пошел, волоча ногу за ногу, уставясь в листки и ничего иного не видя.
Навстречу ему, изнемогая от жары, серой утицей ковылял секретарь редакции Алексей Алексеевич: «все руки» у него были заняты свертками, нельзя было даже распустить зонта. Алексей Алексеевич заметил, что Санька вынул из пачки листок и сунул его в карман штанишек. Алексей Алексеевич остановился и выставил зонтик концом вперед. Зонтик уперся в Санькину грудь.
— А ну, вынимай из кармана листок!
Санька достал.
— Зачем спрятал?
— Та-ак. Очень понравилось.
Алексей Алексеевич пробежал глазами листок.
«Ворона — глупая, по общему признанию, птица — садится, куда ей вздумается; иная ворона сядет на высокопоставленную чугунную голову — и сидит. Чугунная голова не чувствует — ей все равно, села или не села на нее птица и какая это именно птица. Чугунной голове все равно. Но найдутся люди, которые подумают: «Как? Ворона села на голову, которую должна бы украшать медная каска с орлом или голубем… Это оскорбление!» И начинают ворону гнать с неподлежащего ей места. А тут подвернется непременно какой-нибудь озорной молодой человек…»