Его дела в то время процветали. У него была собственная лодка — вернее сказать, две лодки. Одна из них была много больше другой — он называл ее шлюпкой, — и она постоянно была занята, особенно когда на ней хотели покататься трое или четверо пассажиров. Вторую лодку, маленький ялик, Гарри купил недавно, и она предназначалась для одного пассажира, на ней меньше приходилось работать веслами. Во время купального сезона шлюпка, конечно, была в действии чаще. Почти каждый день на ней катались отдыхающие, а ялик спокойно стоял у причала. Мне было позволено брать его и кататься сколько угодно, одному или с товарищами. Обычно после школьных занятий я садился в ялик и катался по бухте.
Редко я бывал один, потому что многие мои однокашники любили море и все они смотрели на меня с величайшим уважением, как на хозяина лодки. Мне стоило только захотеть, и я тут же находил себе спутника.
Мы катались почти ежедневно, если море было спокойно. Понятно, в бурную погоду ездить на крошечной лодочке было нельзя, сам Гарри Блю запретил такие прогулки.
Наши рейсы совершались лишь на небольшом расстоянии от поселка, обычно в пределах бухты, и я всегда старался держаться берега и никогда не отваживался отойти подальше, потому что в море любой случайный шквал грозил мне опасностями.
Однако со временем я осмелел и чувствовал себя как дома и вдали от суши. Я стал уходить на милю от берега, не думая о последствиях. Гарри заметил это и повторил свое предупреждение. Может быть, этот разговор и подействовал бы на меня, не услышь я через минуту, как он говорил обо мне кому-то из своих товарищей:
— Замечательный парень! Верно, Боб? Молодчина! Из него выйдет настоящий моряк, когда он вырастет!
Я решил, что далекие прогулки не под таким уж строгим запретом, и совет Гарри «держать по берегу» не произвел на меня должного впечатления.
Вскоре я и вовсе ослушался его. Невнимание к советам опытного моряка едва не стоило мне жизни, как вы сейчас в этом убедитесь.
Но прежде позвольте отметить одно обстоятельство, которое перевернуло вверх дном мою жизнь. Случилось большое несчастье: я потерял обоих родителей.
Я уже говорил, что мой отец был моряком. Он командовал судном, которое, помнится мне, ходило в американские колонии. И отца так подолгу не бывало дома, что я вырос, почти не зная его. А это был славный, мужественный моряк с обветренным, почти медного цвета, и при этом красивым и веселым лицом.
Моя мать была сильно к нему привязана, и, когда пришло известие о гибели судна и моего отца, она не смогла совладать с горем. Она стала чахнуть, ей больше не хотелось жить, и для нее осталась лишь надежда присоединиться к отцу в другом мире. Ей недолго пришлось ждать исполнения своих желаний: всего через несколько недель после того, как до нас дошла ужасная весть, мою бедную маму похоронили.
Таковы были обстоятельства, которые изменили всю мою жизнь. Теперь я стал сиротой, без средств к существованию и без дома. Родители мои были люди бедные, семья наша целиком зависела от заработков отца, а он не мог принять никаких мер на случай своей смерти. Мы с матерью остались почти без денег. Может быть, судьба была милостива, что увела ее из этой жизни — жизни, в которой не осталось больше места для радостей. И хотя я долго оплакивал мою дорогую, милую матушку, но впоследствии не мог удержаться от мысли, что, пожалуй, лучше, что она ушла от нас. Долгие-долгие годы прошли бы, прежде чем я смог помочь ей, и холод и мрак нищеты стали бы ее уделом.
Последствия смерти родителей оказались для меня чрезвычайно серьезны. Я не остался, конечно, на улице, но условия моей жизни совершенно изменились. Меня взял к себе дядя, который ничем не походил на мою нежную, мягкосердечную мать, хотя и был ее родным братом. Напротив, это был человек сердитый, с грубыми привычками. И скоро я убедился в том, что он относится ко мне нисколько не лучше, чем к своим работникам и слугам.
Мои школьные занятия закончились. С тех пор как я переступил порог дома дяди, меня больше в школу не посылали. Но мне не позволяли и сидеть без дела. Мой дядя был фермером, и он нашел для меня работу: с утра до вечера я пас свиней и коров, погонял лошадей на пашне, ходил за овцами, носил корм телятам… Я был свободен только в воскресенье — не потому, что дядя мой был религиозен, но таков уж обычай: в этот день никто не работал. Вся деревня строго соблюдала этот обычай, и дядя был вынужден ему подчиняться — в противном случае, мне думается, он заставил бы меня трудиться и в воскресенье.