Самое страшное, что никто этого не видит - или не хочет видеть, опасаясь репрессий, или не видят в том зла, считая само собой разумеющимся. Все мои знакомые, и даже лучшие друзья, с которыми я заводил разговор об этом, или удивлялись, отрицая, или, достаточно редко, признавались в малой части того, что было со мной. И было невыносимо видеть, как те, кого я считал своими друзьями, с самым честным видом лгут мне в глаза - а я знал, что они лгут, ибо не мог член правления Союза Писателей вызывать меньший интерес, чем я, не издавший пока ничего. Но еще страшнее было то, что все без исключения слушались своих Старших Братьев, их указания, завершающие каждую беседу с ними - не говорить никому ничего; все до единого - все отрицали! Но я-то точно знал, что Старшие - есть!
Я пережил предательство - своего друга, который в ответ на откровенную беседу, упрятал меня в сумасшедший дом, и врачей - которые, очевидно повинуясь приказу, целые полгода лечили меня от несуществующей "мании преследования". Но я горжусь, что ни разу не поддался - ни на посулы, ни на угрозы. Я живу в деревне, в доме без всяких удобств, работаю в школе учителем математики, за малую зарплату - отклонив "архивыгодное" предложение работать расчетчиком в одной из бесчисленных оружиеделательных контор. Я, сражавшийся на фронте Отечественной войны, страстно желаю поражения своей страны в войне следующей - ибо не хочу, чтобы эта бесчеловечная система завоевала весь мир, или даже хоть еще одну соседнюю страну. Это я, смеясь, сказал в лицо своим Братьям, при очередной встрече.
Тогда - меня наконец арестовали. И я - воспринял это с облегчением. Ибо открытый, видимый враг - все же не так страшен, как невидимый. Меня отвезли в лагерь на Колыме - причем, как мне показалось, Старшие не оставили надежду меня сломать; я - признавший над собой власть Системы, был для нее более желанен, чем умерший несломленным; меня не били, не пытали, не морили голодом - но оттого, это было еще страшнее и ненавистнее.
Из всех несчастных заключенных, мне больше всего запомнился один. В виде его не осталось уже ничего человеческого, от постоянных унижений, и охраны, и своих товарищей по несчастью; однажды я видел, как его заставляли ходить лишь на четвереньках, в другой день - лаять перед всеми по-собачьи. У него не было имени - лишь песья кличка, Шарик. Когда я пытался с ним заговорить, он вжался в стену, глядя на меня с животным ужасом, ожидая что я сделаю с ним что-то нехорошее. Мне сказали, что он не понимает русских слов, кроме общеизвестных команд - и почти не говорит сам, фашист проклятый, только на своем собачьем языке!
Я заговорил с ним по-немецки - и он понял! Он действительно оказался немцем - хотя уже несколько лет как кончилась война! Нашей злосчастной победой - позволившей Системе выплеснуть свою заразу в прежде мирную, цивилизованную Европу. Германская оккупация, и связанные с ней эксцессы, были все ж кратковременным явлением - теперь же, боюсь, несвобода придет надолго!
Я люблю свою Родину - когда она страдает. Тогда в ней проглядывают лучшие, святые черты. Я ненавижу ее - когда она упивается победой, позволяющей законсервировать все затхлое, косное, несвободное. Пусть этот несчастный немец, очень возможно, стрелял в нас, на честной войне - но теперь, когда настал наконец мир, он для меня, прежде всего человек, имеющий такие же общечеловеческие права, как любой - и первое из них, это право на свободу, даже более высшее, чем право на жизнь.
Звали его Броддек, или Бродде.
От Советского Информбюро 24 августа 1942
В течение ночи, наши войска вели бои с противником в районах юго-восточнее Клетская, северо-восточнее Котельниково, юго-восточнее Пятигорска и южнее Краснодара. На других участках фронта никаких изменений не произошло.
Капитан 1 ранга Лазарев Михаил Петрович. Подводная лодка "Морской Волк". Карское море.
Это полный сюр - старший майор НКВД читает Солженицына, на борту атомного подводного крейсера, посреди Карского моря, в тысяча девятьсот сорок втором году!
Освоился старший майор Кириллов у нас, на удивление быстро. Причем интересовали его, в первую очередь, не техника - а информация и люди. Неизменно присутствовал на "накачках" Григорьича, личному составу, перезнакомился со всеми командирами БЧ, легко говорил и с мичманами, со старшинами - как-то незаметно стал в кают-компании, почти своим. Даже - нашел общий язык с Пиночетом. И конечно, уделил особое внимание Сан Санычевой библиотеке - а так же всем книгам, оказавшимся на борту.
Войны, понятно, никто не отменял. Радиообмен шел, интенсивный - со штабами флота, Беломорской флотилии, с Диксоном, Щ-422, и даже с К-22, которая, задержавшись с выходом, должна была лишь сегодня вечером присоединиться к нам. Но старший майор уверенно держал руку на пульсе - и в отличие от нашей истории, когда все у нас пришло в судорожное движение лишь после гибели "Сибирякова", теперь наши уже знали все, и были готовы. Никто не будет теперь метаться в поисках несуществующих рейдеров - состав и дислокация сил противника был известен точно. Тем более, сил этих осталось, U-251, что болтается сейчас поплавком где-то на севере Карского моря - если наши о ней не вспомнят, и не возьмут в плен, ох не завидую фрицам! - и "Шеер", тщетно пытающийся сейчас пробиться сквозь льды. Что совершенно напрасно - поскольку наш караван, "3й Арктический", уже прошел мыс Челюскина, на сутки раньше чем в нашей истории, и уходит все дальше. Кстати, у нас этот караван, чудом избежавший встречи с "Шером", пройти сквозь ледяные поля не смог, вернулся, и суда его "капельными рейсами" шли позже в Исландию, причем кого-то утопили подлодки. Теперь надеюсь, проскочат - сутки в северных морях, это очень много!
Двадцать третьего немцы должны были бомбить Сталинград. А немецкие танки едва не ворвутся в город с ходу - но будут встречены у Латошихи девчонками-зенитчицами, которые все погибнут, но задержат фашистов на несколько бесценных часов, позволив нашим организовать оборону. А двадцать четвертого - будут бомбить Архангельск. Но Кириллов успел передать информацию - интересно, кто его адресат, неужели сам Лаврентий Палыч? - и надеюсь, наши успели хоть что-то предпринять. Если и там, а не только у нас на Севере, дело идет лучше, чем в реале - значит, история уже переводит стрелки с того пути, на новый.
Оставшееся время тащ старший майор заполнял чтением. И беседами с людьми - которые, несмотря на "партполитработу", все больше осознавали, не абстрактно а по-настоящему, что вместо РФ-2012, они по возвращению попадут в сталинский СССР. Естественно, разговор зашел о "зверствах кровавой гебни", в доказательство которых Родик с "Региона" стал размахивать "Архипелагом", прихваченным с собой.
–А прочесть дай! - попросил Кириллов - а то, ты обвиняешь, а я ни сном ни духом, о чем… Что, в вашем времени, это - в школьной программе, как Лев Толстой? Так тем более - интересно, что там о нас, ну и талмуд, как кирпич, это на сколько ж мы там назверствовали? К вечеру осилю, и отвечу - лады?
Читал Кириллов на удивление быстро. На мой вопрос, как, он ответил, нехотя - методика есть. Учили их, как он в Москву с границы, в тридцать девятом - объяснять долго, и подписка.
Ага, секретная! Три правила: не проговаривать, взгляд по странице не возвращать, и расфокусировать, чтобы сразу несколько слов ухватить - есть еще что-то, но эти главные. Система скорочтения супругов Бородиных, была популярна в Питере, в конце восьмидесятых - подлинное спасение для студентов и курсантов, в ночь перед зачетом. Оно?
Кириллов лишь руками развел. Вы, потомки - у вас прогресс!
Сразу скажу - лично я, к Солженицыну, равнодушен. В отличие от моего отца. Именно благодаря ему, я впервые взял в руки его "шедевры", еще в Питере, в училище, в конце 80х. Причем, с самым лучшим ожиданием - да и официозная критика, по тем временам, была скорее в плюс. "Иван Денисович", "Матренин двор", "Круг первый". "Архипелаг" я до самого конца не дочитал, а на "Красном колесе" споткнулся окончательно. Ну не мое это - категорически!