Полковник Орселли решил в назидание другим заточить Пуванаа в смахивающую на средневековый каземат тюрьму, не сомневаясь, что тем самым быстро заставит его образумиться. (Под каким предлогом состоялся преет, по сей день неизвестно.) Однако, выйдя на свободу, Пуванаа повел себя еще более строптиво, а потому его поместили в еще более страшный застенок — сумасшедший дом. Когда и это не помогло, его отправили на родной остров, Хуахине, расположенный приблизительно в ста морских милях к северо-западу от Таити, в сопровождении французского жандарма, коему предписали не спускать с него глаз. Тем не менее Пуванаа а Оопа вскоре перебрался на лодке на другой остров, где не было никаких жандармов, а оттуда приплыл на шхуне обратно в Папеэте. К этому времени война уже подходила к концу, и полковника Орселли сменил на посту губернатора гражданский чиновник, который считал верхом глупости стремиться к тому, чтобы любой ценой сделать Пуванаа мучеником и народным героем.
3. ПОЛИНЕЗИЮ — ПОЛИНЕЗИИЦАМ!
Пока на островах под патриотическими лозунгами преследовали людей, триста полинезийцев, которым удалось вступить в отряды «Свободной Франции», сражались с отвагой, граничившей с безрассудством, сперва в Северной Африке, затем в Италии и, наконец, во Франции. Когда в мае 1945 года наступил славный день победы, каждый третий из них был мертв и погребен в чужой земле. Уцелевшим пришлось ждать еще год, прежде чем власти отыскали старую ржавую посудину, машины которой были еще в состоянии дотащить ее до далекого Таити. Естественно, на родине этих подлинных героев приветствовали речами, криками «ура» и цветами.
Все это было им приятно, однако они — подумать только! — в отличие от тех, кто поколением раньше воевал за Францию на фронтах первой мировой войны, отнюдь не довольствовались красивыми церемониями. Им бы по разработанному сценарию смирнехонько вернуться к своим хижинам, банановым плантациям и рыболовным снастям, они же задумались: неужели это вся награда за то, что они рисковали жизнью во имя демократии и мира? Почему бы, скажем, тем, кто оставался на Таити и наслаждался жизнью, немного не потесниться и не освободить местечко для участников войны? Увы, куда бы они ни обращались, всюду за конторками и прилавками сидели французы и китайцы, которые недоуменно качали головой. Некоторые более активные ветераны с горечью заявляли, что во Франции и чувство благодарности выражалось более щедро, и само общество устроено куда более демократически. Однако де Голля никто не порицал по той простой причине, что в январе 1946 года он оставил пост премьер-министра.
Единственным человеком на Таити, кто с первой минуты активно поддерживал ветеранов войны, был Пуванаа; кстати, его сыну Марселю досталось больше всех наград и ран. Уже несколько лет вокруг Пуванаа группировались пять-шесть молодых соотечественников, причем кое-кто их них намного превосходил его самого и знаниями, и опытом. Наиболее ретивым и смекалистым был 26-летний типографский работник с чудовищным неполинезийским именем Жан-Батист Серан-Жерюзалеми. Ни Жан-Батист, ни кто-либо другой не знал толком, откуда был родом его давно умерший предок, да никого это особенно и не занимало. По местным понятиям, Се-ран, как его называли для краткости, был метисом, принадлежащим одновременно к миру французской и полинезийской культуры. Отсюда умение, коего был совершенно лишен Пуванаа: Серан мог правильно толковать все маловразумительные тексты и постановления, в которых Пуванаа частенько запутывался. Не менее важно и то, что он был искусным организатором и вскоре учредил комитет действия, объединивший наиболее видных представителей ветеранов.
Однако самую большую услугу оказал Пуванаа не его соратник, а второй после губернатора высокопоставленный чиновник, генеральный секретарь колонии; разумеется, услуга эта была невольной. Всю войну он играл роль, так сказать, вице-губернатора, и в мае 1947 года его поощрили переводом в другую, более крупную колонию. Но сперва ему полагался заслуженный отпуск во Франции, куда он и отправился — почему-то через Америку. Супруга генерального секретаря гордо объясняла всем желающим, что он хочет купить роскошную американскую автомашину и дорогую шубу. Слух об этих экстравагантных планах быстро разошелся по жадному до сплетен Папеэте, и, конечно же, все вознегодовали. Генеральный секретарь одновременно возглавлял департамент, ведающий контролем над валютой, и первоочередной задачей этого департамента было пресекать спекуляцию долларами на черном рынке. Возникал правомерный вопрос: откуда у него доллары, необходимые для столь дорогих покупок? Уж не наложил ли он на них лапу в нарушение действующих постановлений? Или, может быть, попросту купил их на черном рынке? Делегация пуванистов и ветеранов потребовала объяснений у губернатора; тот ответил уклончиво. Однако после большого митинга в Папеэте, где Пуванаа был главным оратором, губернатор сдался и приказал генеральному секретарю возвращаться на родину другим путем.
Случилось так, что всего через несколько недель на Гаити из Парижа прибыл Лассаль-Сере, инспектор из министерства колоний. Нелепый инцидент привел его в неменьшее негодование, чем пуванистов и ветеранов, однако по совсем другой причине. Лассаль-Сере считал, что губернатор чересчур уступчиво и мягко вел себя в отношении Пуванаа. Если не проучить хорошенько этих таитянских дебоширов, так скоро от правопорядка ничего не останется. Инспектору не понадобилось долго ждать повода показать, как именно следует действовать. В конце июня 1947 года пассажирский пароход из Марселя доставил трех новых чиновников, командированных на рядовые должности в таитянской администрации, которые ветераны по праву желали бы занять сами. На пристани собралась на митинг огромная толпа. Выслушав речи Пуванаа, Серана и нескольких ветеранов, две тысячи человек образовали сплошную стену, не давая пассажирам сойти на берег.
От имени губернатора Лассаль-Сере объявил чрезвычайное положение (!) и приказал среди ночи арестовать всех выступавших на митинге ораторов по обвинению в «заговоре против безопасности государства», за что они могли быть приговорены к двадцати годам каторги. Сбор улик затянулся; тем временем «заговорщики» страдали от жары и грязи в старой каменной тюрьме, где температура редко опускалась ниже 30 градусов. Не дождавшись, когда судьи наконец доведут до конца свое разбирательство, Лассаль-Сере неосмотрительно проследовал в другую колонию. Без него судьи собрались с духом и организовали процесс, который кончился тем, что измученных пятимесячным заключением «изменников» оправдали за неимением улик.
Неуклюжая и неудачная попытка Лассаль-Сере «восстановить законный порядок» привела к тому, что все оппозиционные группы единодушно признали Пуванаа своим лидером. И когда в 1949 году умер родившийся на острове французский юрист, представлявший Таити и Национальном собрании, на новых выборах с огромным преимуществом победил Пуванаа (10 тысяч голосов против 5 тысяч), хотя соперником его был известный священник, получивший благословение протестантской церкви. Серан решил, что наступило время организовать политическую партию по европейскому образцу, и в начале 1950 года по его инициативе в Папеэте собрались представители всех крупных островов и учредили первую местную партию, получившую название «Демократическое объединение населения Таити», сокращенно РДПТ. Никого не смущало употребление слова «таитьен» вместо «полинезьен», ибо в обыденной речи это синонимы.
Впервые за сто лет колониального господства у полинезийского народа появился подлинный выразитель его интересов. Не только потому, что он говорил на языке своего народа; самое главное, он так же мыслил и чувствовал. Где бы ни появлялся Пуванаа, его окружали взрослые и дети, чтобы послушать своего лидера, попросить совета и помощи в своих бедах, шла ли речь о нечестном лавочнике, о семейных неурядицах, о запутанных наследственных правах, о том, кому быть пастором, почему падают цены на копру, как назвать новорожденного, какие танцы включить в программу очередного праздника. За те несколько лет в начале века, что Пуванаа ходил в школу, он научился читать и писать по-таитян-ски, а французский знал так слабо, что вряд ли мог прочитать журнал или книгу на этом языке. Зато, как все полинезийцы его поколения, он прилежно изучил Библию и всякий раз, когда к нему обращались за советом, тотчас вспоминал подходящий к случаю текст. Особенно любил он притчи Иисуса, которые излагал и толковал с поразительной проницательностью. Хотя ему было всего 55 лет, он производил впечатление почтенного мудреца, и большинство полинезийцев называли его «метуа» — отец».