— Верно, — согласился я, — ты бы не смог.
— Хотя, — добавил он, — каменщиком тоже несладко, зимой тебе холодно, летом жарко. Но все время переписывать, нет, я бы ни за что не смог. Есть которые могут, ведь надо же кому-то, а вот я нет, я бы не смог.
— Вот и я тоже не могу, — заметил я.
— И все-таки делаешь?
— Делаю. Поначалу мне казалось, помру от этого, но все равно делаю, представляешь, каково это?
— Ты что, и сейчас так думаешь?
— Что от этого можно помереть? Да, но только уже не я, а кто-то другой.
— Представляю, какая жуть, все время только и делать, что переписывать и переписывать… — медленно, с расстановкой заметил он.
— Кошмарная жуть, — согласился я. Конечно, я признался в этом немного шутливым тоном. Можно было предположить, что либо на самом деле это не такой уж кошмар, либо просто такая уж у меня манера говорить о себе и своей жизни.
— Работа — это важно, — заметил он. — Делать что попало, нет, так не годится.
— Но ведь должен же кто-то это делать, — возразил я, — тогда почему бы не я?
— Да нет, — усомнился он, — я не согласен, а почему именно ты?
— Да я пытался подыскать что-нибудь другое, так и не нашел.
— Бывает, — заметил он, — что лучше уж подохнуть с голоду, чем такое… Вот я на твоем месте лучше уж подох бы с голоду.
— Знаешь, вечно боишься, как бы не потерять работу. И потом, еще почему-то стыдно, даже сам не пойму почему.
— И все же есть на свете такие вещи, которые стыдней делать, чем не делать.
— Я мечтал стать велогонщиком, путешественником, всякие такие немыслимые штуки. А кончилось тем, что поступил в Министерство колоний. Мой отец служил в колониях, так что мне это было нетрудно. Первый год даже не верилось, думал, это просто какое-то недоразумение, шутка, что ли, на второй только и твердишь себе, нет, так дальше дело не пойдет, а потом наступает третий год, и вот, сам видишь…
Он был явно доволен, что я начал говорить о себе.
— Вот во время войны, — продолжил я, — вот когда я был счастлив. Я был в телеграфной роте. Научился лазать по столбам, это дело опасное, того и гляди током дернет или свалишься, но все равно я был счастлив. По выходным не мог остановиться, лазал по деревьям.
Мы оба засмеялись.
— Однажды нам пришлось срочно сматываться, а я как раз был на самой верхушке телеграфного столба, привязанный. Все ушли без меня, но не в ту сторону, куда надо. Спустился — кругом ни души.
Ну я и пошел один, зато туда, куда надо. Мне повезло.
Он от души рассмеялся.
— Да, война есть война, но бывает и на войне тоже весело. А потом, — немного помолчав, спросил он, — во время Сопротивления?
— Был в Виши, вместе с министерством.
Он молчал, будто это требовало дополнительных пояснений.
— Делал фальшивые акты гражданского состояния для евреев, которые скрывались от фашистов, в основном, сам понимаешь, это были свидетельства о смерти.
— Ну да, понятное дело… И что, тебе ни разу не надоело?
— Нет, ни разу. Правда, после войны за то, что я три года пробыл в Виши, меня понизили в должности.
— И эти твои евреи, ты что, так никогда и не узнал, помогли им твои бумаги?
— Да я вообще ни одного из них и в глаза-то не видел, — со смехом признался я.
— Ну и дела… И что, так и живешь?
Он снова покосился в мою сторону. Будто заподозрил, уж не вру ли я ненароком.
— По правде сказать, не так уж я и искал. Пусть меня и понизили в должности, я ведь все равно остался в том же Отделе актов гражданского состояния, так что…
— Да нет, быть того не может, — снова повторил он.
Он явно мне не верил.
— Правда-правда, — заверил я его, потом улыбнулся, — ну, скажи, какой мне смысл тебе врать?
— Да нет, я верю, — сдался он наконец. Я рассмеялся.
— Вообще-то я часто вру. Но не сегодня. Случаются и у меня такие дни.
— А кто не врет, все врут, — немного замявшись, заметил он.
— Я вру всем подряд — ей, своим начальникам. Привык у себя на службе, потому что часто опаздываю. Не могу же я им сказать, что меня тошнит от этой работы, вот и придумал, будто у меня больная печень.
Он рассмеялся, но не очень искренне.
— Ну, это, — возразил он, — разве это вранье…
— Надо же иногда о чем-то поговорить, без этого нельзя, о чем-то говорить все равно надо. Так вот, печень — это моя излюбленная тема, можно сказать, мой конек, о ней я говорю лучше всего, и дня не проходит, чтобы я не описывал, какие злые шутки она со мной играет. У нас в министерстве вместо того чтобы поздороваться, меня спрашивают: «Ну, как там твоя печенка?»
— А она-то что, и она тоже верит?
— Понятия не имею, она никогда со мной об этом не говорила.
Он слегка задумался.
— Ну, а политикой, хоть политикой-то ты занимаешься?
— Занимался, когда учился.
— А теперь совсем забросил?
— Потом она стала занимать меня все меньше и меньше. А теперь мне и вовсе плевать.
— А коммунистом ты был?
— Было дело.
Он замолк. Надолго.
— Я слишком рано начал, — пояснил я, — потом просто устал…
— Вот это я очень даже понимаю, — тихо заметил он.
Потом снова замолк, так же надолго, и вдруг проговорил:
— Нет, правда, съездил бы ты на выходные в Рокку.
Служба гражданского состояния завладела всей моей жизнью, и три дня в Рокке, что могли они значить в сравнении с этим несчастьем? Но все равно я понял, что он хотел сказать: иногда жизнь бывает совсем невыносимой, и он хорошо это знает, а потому время от времени надо ездить в Рокку, убедиться, что жизнь может быть и приятной.
— А правда, почему бы и нет, — согласился я.
— Сам не знаю, почему, но вот я, к примеру, очень люблю Рокку, — признался он.
Мы въехали в Эмполи.
— Тут, — пояснил он, — делают стекло.
Я заметил, что город кажется мне очень красивым. Он ничего не ответил, видно, думал о чем-то другом, скорее всего, обо мне. После Эмполи стало еще прохладней. Мы покинули Арно, но какая разница. Мне все равно было хорошо. Я не потерял времени даром. Он смотрит на меня, он меня слушает, сразу видно, я заслуживаю ничуть не меньше, а может, и больше других, чтобы проехать рядом со мной от Пизы до Флоренции. Я пытался выгородить самого себя. Оказывается, я вполне мог бы быть кому-то неплохим приятелем. У меня не было привычки чувствовать себя довольным. И когда мне выпадало такое, это совершенно лишало меня сил, и потом приходилось целую неделю приходить в себя. Всякие там неудачи стоили мне куда дешевле.
— А правда, съезди-ка ты в Рокку, — снова повторил он, — сам увидишь.
— У меня еще десять дней отпуска, — ответил я. — Почему бы и нет…
Грузовичок несся теперь с такой скоростью, на какую только был способен, — шестьдесят в час. Жара совсем спала, во всяком случае, для нас, мы ведь ехали не под брезентной крышей. К тому же с наступлением вечера поднялся свежий ветерок, судя по всему, он пришел из тех краев, где уже разразилась гроза, от него пахло водою.
Мы по-прежнему разговаривали — о нем, о работе, о зарплате, о его жизни, о жизни вообще. Пытались выяснить, что делает мужчину счастливым — работа, или любовь, или все прочее.
— Ты вот говорил, у тебя нет друзей, — заметил он, — что-то я никак не пойму. Всегда должны быть приятели, ведь без этого нельзя, разве не так?
— Мне бы тоже хотелось, — ответил я, — да только не могу же я дружить со своими сослуживцами по министерству, а у нее, кроме них, нет никаких знакомых.
— А сам ты?
— У меня были только старые приятели по факультету. А с ними мы больше не видимся.
— Странное дело, — проговорил он, теперь он был приветлив и, похоже, больше не испытывал ко мне почти никакого недоверия, — мне думается, уж друзья-то, они всегда найдутся.
— Вот на войне, — заметил я, — там у меня было много друзей. А теперь, похоже, найти их не легче, чем… даже не знаю кого…
— Как женщину?
— Почти, — смеясь, согласился я.
— Ничего себе, — проговорил он. И задумался.