Во второй половине дня Джек объезжал верхом плодородные поля, где под могучими лучами солнца созревал урожай, и завершал день, купаясь с друзьями в бассейне Бойз Спрингз. На обратном пути он заходил в каждый бар – выпить рюмочку, послушать новый анекдот, посмеяться. Темнело, когда он подъезжал к Дому Волка, чтобы побеседовать с Форни и рабочими. Дом был почти закончен и стоил ему к августу 1913 года восемьдесят тысяч долларов. Газеты бичевали его немилосердно за то, что, отступив от социалистических принципов, он строит себе замок; разгневанные социалисты считали, что он их предал.
Пайл говорит, что когда Джека начинали попрекать великолепием его дома, он приходил в замешательство. Репортерам же он твердил одно: как бы ни был огромен Дом Волка, он – не капиталист; он выстроил его на свои заработки. Когда все называли Дом Волка замком, он возражал, говоря, что царственные секвойи и красный камень – его собственные, а если дом и похож на дворец Юстиниана или Цезаря, то это счастливая случайность, не стоившая ему ни доллара. И когда Гаррисон Фишер заявил, что это самый красивый дом в Америке, Джек окончательно убедился, что деньги и усилия, затраченные на Дом Волка, окупились.
Наконец 21 августа наступил день уборки. Электрики завершили проводку, кончили работу плотники и водопроводчики. Рабочие Форни ходили по дому, подбирая пропитанную скипидаром ветошь, которой они протирали деревянные части строения. На другое утро бригада рабочих поможет Джеку и Чармиан переехать в новый дом. В тот вечер Форни до одиннадцати проработал вместе с Джеком в старом доме и потом потащился мимо Дома Волка к себе. Около двух часов ночи его разбудил фермер-сосед, ворвавшийся с криком: – Форни, горит! Дом Волка горит!
Когда Форни достиг каньона, весь Дом Волка был объят пламенем.
Через несколько минут прибежал Джек – запыхавшийся, с развевающимися волосами. На бугре, где он, бывало, распевал песни и пил вино с рабочими-итальянцами, он остановился как вкопанный. Перед ним с ревом бушевал адский огонь; горели все части дома одновременно.
Стояла середина августа; воды не было. Ему ничего не оставалось делать, как стоять с мокрым от слез лицом и глядеть, как рушится еще одна заветная мечта его жизни.
Горели все деревянные конструкции, даже подоконники были охвачены странным синеватым пламенем. Вокруг дома кольцом росли секвойи, а за ними были сложены штабелем доски – тоже секвойя, – приготовленные для отделки спальни Джека. Секвойи вокруг дома не загорелись, но доски, лежавшие позади, пылали. В поджоге подозревали многих.
В анонимных письмах, приходивших на имя Джека, называли Шепарда, с которым разводилась Элиза, – он в тот самый день поссорился с Джеком. Кто-то видел недалеко от Дома Волка рабочего, которого Джек вышвырнул с ранчо за то, что тот избил жену; кое-кто думал, что дом поджег он. Называли десятника – человека вспыльчивого и неприятного.
Да и кого только не обвиняли: и Форни, и завистников-социалистов, и чем-нибудь обиженных бродяг. По мнению Форни, пожар явился следствием самовоспламенения – быть может, вспыхнули пропитанные скипидаром тряпки, которыми протирали деревянные части. Да, но тогда непонятно, почему сразу загорелся весь дом. Если бы пожар начался в какой-то одной комнате, каменные стены помешали бы ему распространиться. Все комнаты могли бы загореться одновременно из-за неисправности в электропроводке, если бы был включен ток… но ведь к штабелю за кольцом секвой, окружавших дом, не шли провода.
Джек был убежден, что дом подожгла чья-то рука – если не человека, то судьбы, не желавшей, чтобы он насладился плодами своей работы; судьбы, считавшей, что социалисту не подобает жить в замке. За эту долгую горькую ночь он заговорил всего два раза. Когда пожар был в самом разгаре, он прошептал:
– Лучше потерять дом в огне, чем быть поджигателем.
На заре, когда от дома остался лишь наружный каменный каркас, сложенный, чтобы простоять века, он спокойно произнес:
– Форни, завтра начнем строить заново.
Он гак и не выстроил Дом Волка заново. Что-то в его сердце сгорело в ту ночь и погибло безвозвратно.
X
Четыре дня Джек пролежал в постели на закрытой веранде, выходящей в тропический сад. Его разом одолели все болезни, какие он только испытал, начиная с дней Дороги и Клондайка и кончая Кореей и Соломоновыми островами. Уверенный, что поджог совершил кто-то из тех, кого он приютил и пригрел, Джек боролся с чувством жгучего отвращения. Не только опустошительное разорение Дома Волка сокрушило его; он был подавлен тем, что теряет любовь и доверие к людям, и это угнетало его ежечасно. У него внезапно открылись глаза на многое, чего он прежде не замечал или, заметив, не удостаивал вниманием. Пожар Дома Волка представлялся ему символическим: точно так же погибнет все, что он пытался сделать для социализма и литературы. Он заметно постарел за эти дни.
Едва поднявшись с постели, он первым делом поехал на Уошо Бане полевой тропой к Дому Волка и долго, пристально, тоскливо глядел на величественный остов из красного камня, простирающий свои обнаженные башни к синему небу Сономы. Отныне остатки пожарища стали называться «Руины». Джек мог бы объявить себя банкротом, но вместо этого заплатил подрядчикам сполна. Семьдесят тысяч чистого убытка; время и силы, отданные рассказам о Смоке Беллью, тоже потрачены даром. Все это снова наводило его на мысль о том, не кроется ли где-то там, под пеплом, мораль, которую ему надлежит усвоить? Из писем известно, что его долг в то время составлял сто тысяч долларов, но не эта непомерная сумма удручала его – нет, тяжелым камнем давила мысль о том, сколько тысяч слов предстоит ему написать, пока он выручит эти деньги.
Он опять сказал Форни и Элизе, что отстроит Дом Волка заново; велел Форни убрать мусор с развалин, а Элизе – распорядиться, чтобы срубили для просушки новую партию секвой. Но в глубине души он знал, что все напрасно… дом снова подожгут, только и всего. Когда «Космополит» из сочувствия к его потере раньше времени выслал ежемесячный чек на две тысячи долларов, Джек сделал в тени ветвистого дуба пристройку к загроможденному вещами кабинету и перенес сюда письменные принадлежности, стол-бюро с крышкой на роликах, проволочные корзинки, набитые бумагами и письмами, стальные регистраторы с собранными им материалами, картонные коробки-картотеки с заметками для сотен рассказов.
Он вошел в обычную колею; все было, как прежде, и все казалось совсем другим. Объезжая ранчо, он замечал теперь, что рабочие увиливают от дела, стараются содрать с него побольше, а сделать поменьше.
Исподволь порасспросив тут и там, он понял, что они считают ранчо прихотью богача и не принимают его всерьез, как в свое время портовые рабочие не принимали всерьез «Снарка». Это относилось не только к рабочим. Соскочив однажды с Уошо Бана около кузницы, Джек оглядел только что подкованную лошадь и увидел, что кузнец спилил копыто сантиметра на полтора, чтобы подкова пришлась впору. Просмотрев счета и заподозрив, что они чересчур велики, он поехал в город, чтобы справиться у лавочников, в чем дело. Ему сказали, что десятник требовал взятку в двадцать процентов с каждого доллара, и им оставалось только прибавлять эту сумму к каждому счету.
В 1900 году он писал Анне Струнской: «Я осуждаю недостатки друзей, но разве это означает, что я не должен любить их?» Любовь, терпимость и великодушие – вот три источника, питавшие его натуру. Увы!
Теперь они все чаще грозили иссякнуть. Как-то раз он попросил своего приятеля Эрнста, жившего в Окленде, купить для него несколько тяжеловозов. За услугу Эрнст взял комиссионные, включил в счет еще и свои расходы, а потом отправил на ранчо двух лошадей ниже установленного веса и пару хворых кляч в придачу. Когда Джек написал, что такие лошади его не устраивают, Эрнст ответил сердитым, обиженным письмом. «Ты ходишь и скулишь, что тебя оскорбили, а каково мне? – писал ему Джек. – Я, видите ли, совсем обнаглел: осмелился сказать, что пара рабочих лошадей весит не тысячу пятьсот фунтов, как ты говорил, а тысячу триста пятьдесят и что вторая пара – старая дохлятина, пригодная разве что на корм цыплятам. Готово! Ты взорвался, ты кричишь во все горло, что тебя назвали жуликом. Ты вколотил мои деньги неизвестно во что и говоришь мне: «Пойди достань!» Тебя обидели – скажите, пожалуйста! А ты подумал, на сколько сот долларов обидели меня? Я-то с чем остался? Все, что я смог ассигновать на покупку лошадей, мне уже не принадлежит, а, чтобы обрабатывать ранчо, лошадей не хватает».