Иосиф Каллиников умер в 1934 году в санатории г. Теплице, в Чехословакии, творчески еще совсем молодым. На его родине, кроме указанного выше, выходил лишь один его сборник повестей «Баба-змея» (М., 1927). А ведь он был и очеркистом, и автором книг о Л. Н. Толстом («Сексуальная трагедия Льва Толстого»). Этот драгоценный клад еще лежит, ждет своего часа.
Воскрешая память об этом удивительном человеке, мы хотим именно с Каллиникова начать нашу серию изданий «Библиотека забытого романа».
Наталия Чекрыжова, книговед.
ПОВЕСТЬ ПЕРВАЯ
ЖИТИЕ БРЕННОЕ
I
Мохом сырым, от снегов еще непросохшим, по лесу тянет, валежником мокрым, зелеными иглами хвои смолистой — дух по лесу благодатный.
А лес — не продерешься в нем — руки в кровь исцарапаешь.
Подле монастыря он прочищен только, — положена богомольцу пищей духовною жить, красотою обители дальней, для того и лес прочищали и сосну берегли каждую, за елкой ходили бережно.
Храма-то богомольцу для воспарения помыслами в обитель горнюю мало, — выйдет от ранней — пока поют среднюю, дожидаться ему надо до молебствия собором владычице в соборе новом, вот и пойдет он на пустыньку, к колодцу основателя, а ежели там побывать успел — так и в лесу полежать можно, — поразмыслить о своем житии бренном, вот лес и расчищали за этим самым.
Осенью да весной послушание было такое от игумена установлено: всей братии лес прочищать, — только иеромонахи да старцы не ходили работать.
А отойти за полверсты от обители, тут и зверю-то не пройти лютому — гущина да темень.
Николаю с Васей блаженненьким — всюду дорога.
Весь лес ими исхожен верст на пять, а может и больше — не меряли, а шагали себе по валежнику, по кочкам, по тряскому моху.
Потрапезуют с братией, до вечерни и делать им нечего. По лесу бродят, в амшару самую заберутся.
В лесу благодать — сосна, точно ладан, на солнце фимиам воскуряет смолистый.
Растянулся плашмя дурковатый — лежит, сопит.
— Вася, ты чего сопишь?
— Елей от нее воскуряется, — ты только понюхай — умилительно…
— Человек ты божий, — блаженненький.
— Ты не верь, брат, — это про меня говорят только…
— А ты думал — я тоже дурак?!
— Чего ж ты ругаешься на меня, — на меня и так все ругаются, игумен меня костылем бьет!
— Ничего ты, Вася, понимать не можешь…
— Я-то — я все чувствую, чувствительный я…
— Оно по тебе и видно, что чувствительный, — иссохнешь ты скоро от чувствований своих, исчувствуешься.
— Это я беса изгоняю…
— Сгинешь, Васька, ты от своего беса жилистого — вот что.
— А ты сам попробуй, разок только, один разик пробуй — он и не подступится больше.
— Бабу мне нужно, девку хорошую беса моего укротить.
— Господи помилуй, сохрани-спаси, — что ты это коришь только — наваждение сатанинское в женщине, в каждой бес блудный.
Заохал, закрутился по траве, по моху блаженненький, замахал руками корявыми.
А Никола лежит — на весь лес громыхает, хохочет. Скачет по соснам эхо горластое, по всему лесу прыгает. Передохнет капельку — опять заливается.
Голос у него — баритон сочный, бархатный, — как начнет выводить по верхам величание с певчими — сам себя даже слушает, недаром же исполатчиком был архиерейским.
Со второго класса духовного взяли его в хор архиерейский, исполатчиком сделали — баловнем купеческим, любимчиком.
На обед позовут свадебный либо поминальный солистов, исполатчики с ними увяжутся, без них и хор не держится, ну и брали с собой всюду.
Николая-то брал с собою всегда Моисеев — октава сольная.
— Пойдем, Колька, — без сопранов октаве нельзя быть.
— Да я, Николай Васильевич, боюсь с вами…
— Чего, дурак?
— Опять перепьете вы.
— Тезка ты мне, а боишься, — дурак, — говорю пойдем, значит слушайся, а не то получишь затрещину.
Сперва Кольке боязно было, а потом и понравилось: наливочкой угостят сладкою, по головке погладит вдова купецкая и двугривенный сунет новенький.
— Возьми, Коленька, на гостинчики, возьми, душенька.
Октаве целковый пожалует за вечную память либо за многолетие молодым.
Октава и сам здоровый детина, и голосище у него — стекла трескаются, — с протодьяконом тягался не раз — после стекольщиков призывать требовалось.