Лицо Кирилла Кирилловича было возбужденным, глаза, что казалось необычайным для него, вспыхивали неожиданно острыми искрами, рука широко проводила по воздуху, точно по ее мановению могли возникнуть бесконечные корпусы и весь этот муравейник людей мог разрастись до бесконечности.
Феничка слушала дядю Кирюшу внимательно, и его возбуждение передавалось ей.
— Дядя Кирюша! Я вас люблю… Вы какой-то совсем другой, новый…
Выходя с завода, Кирилл Кириллович обнял ее за плечи;
— Это оттого, Феничка, что ты стала иной, — жить начала, выросла!
Однажды вечером, когда дядя Кирюша пришел ее звать на студенческий вечер, она отказалась.
— Я не поеду, дядя Кирюша!
— Почему, Феничка?..
— Я теперь не принадлежу сама себе…
— Не понимаю тебя.
— Только не смейтесь и не удивляйтесь… Я теперь не принадлежу себе, во мне живет новый человек, и я не смею волновать его — он, это — я…
Сказано было просто, ясно, — бритое лицо Дракина стало серьезным и заботливым… Феничка не хотела слышать вопросов и сама кончила:
— Вероятно, в январе у меня будет ребенок… Я его очень хотела! Он — от любимого, дядя! Вы будете ему крестным отцом…
— Теперь я понимаю, почему ты стала взрослой. Это хорошо, Феня… А мать знает?!.
— Я ей сама скажу. Только, дядя Кирюша, вы мне должны во всем помочь… он будет тоже одним из кровяных шариков в организме труда… Правда, дядя Кирюша?!
О появлении на свет нового существа знали только стены Гракинского дома. Мать не нашла силы протестовать и возмущаться, — жизнь ее Фенички, после того как она ушла в новую половину, к Дракину, откололась от нее, — она верила в брата, в его силу и влияние на дочь. Появлению новой жизни Антонина Кирилловна обрадовалась и освободила Феничку от забот:
— Ты сама теперь мать, — сама должна знать, что делать…
— Я, мама, должна кончить ученье и для себя и для него, для Бори.
— Дело твое, сама знаешь, — зато у меня теперь будет дело и скучать с монашками некогда будет…
Осенью Феничка снова уехала в Петербург. Изредка продолжала писать Никодиму, регулярно посылала для него деньги, — Петровский молчал. Кирилл Кириллович, ни слова не говоря племяннице, летом съездил в столицу поторопить в министерстве освобождения Петровского, и теперь уже, когда Лионский кредит сделал снова начальство внимательным и любезным, было обещано возвращение сосланного студента.
III
Осенние вечера с туманными улицами и фонарями, с засекающим стекла мелким дождем и заглушенным гулом трамваев для Фенички были тем же дыханием сложного организма жизни. Возвратившись из института, не зажигая огня, ложилась на постель и старалась представить себе ребенка. Тоски не знала она, некогда было, а печаль грустная, полная любовью к далекому, заволакивала глаза тишиной сумерек. Тосковали тело и руки, не чувствовавшие живого и теплого тельца — ласкового и уютного в своем плаче от голода, когда маленькие губы жадно хватали сочную ягоду соска и, чмокая, всасывали силу и жизнь, от их прикосновения Феничка вздрагивала и улыбалась, и улыбка разливалась по всему телу, пока насытившийся комок не отваливался от груди и не засыпал. Хотелось и теперь тоскующими руками почувствовать и отдать ласку матери, самое главное, нужно было отдать эту силу, иногда даже давившую ее своей настойчивостью. Но сейчас же подавливала в себе это чувство, зная, что весною, после зачетов, она снова будет около Бориса, и это пройдет.
Затапливала печку, грелась се теплом и веселыми огоньками, сновавшими по поленам березы, грела чай и садилась учиться. Каждая страница была приближением к тому дню, когда она станет частицею всего организма и будет участвовать в сложном обмене веществ жизни. Представлялся дядин завод, амбулатория, точный ланцет или трубка…