— Лучше скажи, а то…
— Уехала, что шляешься тут, — живо в полицию отведу…
А что мне твоя полиция, — может, я сам от ней про нее разведать…
— Толком бы говорили, — уехала.
Не возвращаясь домой, зашел в ту же пивную, где с Никодимом встречался, и спустил трояк, — одному скучно сидеть, подсел к какому-то замухрышке с кокардою, к студентам подсесть боялся, — от Лесснера выгнали, а запутался из-за Никодима с Хлюшиным, отправил его — и след потерял своего пути. Сколько по трактирам бродил, пока не нашел таких людей, что за правду стоят, — может быть, и правды бы не потерял этой, если бы не помутила его любовь; понадеялся на себя, что добьется он через студента Феничку, и его не пожалел, из-за этого и продался в жандармском, — не деньги нужны были, а Феничка… Забрали студента, и путь исчез к звезде вифлеемской, и правду он потерял свою, — отвернулись от него, как от прокаженного. И сегодня студенты между собой шептались:
— Рыжий тут…
— Предатель… предал товарища…
Пошептались, допили пиво и разбрелись по одному…
А ему теперь все равно, — без правды все спуталось, а главное потерял, может быть, навсегда звезду вифлеемскую…
IX
За полночь Афонька к сестрам пришел, долго барабанил у двери, пока не вышла старшая, — испуганная, в одной ночной рубашке; сразу дверь не открыла, выглянула в щелку, не узнала голос Калябина, потом долго возилась, очевидно, дрожащими руками отстегивая цепочку.
— Заспались там, отворяй, Анютка!
— Да кто ж это, кто?
— Не узнала дружка милого?!.
Обрадованная зашептала испуганно:
— Афоничка, — ты, милый, — не ждали мы…
Целую неделю Афонька гулял с сестрами, не выходя никуда из комнаты, пропивая последние деньги.
Когда деньги его пришли к концу, послал старшую в лавочку за бумагою и за конвертом и огрызком карандаша сел писать Дракину:
«Всепочтеннейший инженер Дракин! Крайняя нужда жизненная и всякие немощи привели меня в уныние и расстроили скудные финансы мои. А потому, как вы изволили заметить, что услуга моя неоцененна была, смею прибегнуть к вам с покорнейшей просьбою ссудить меня средствами к жизни, сколько на то будет ваше благорасположение к покорному слуге вашему Афанасию Калябину».
Написал коротко и послал старшую сестру опустить в ящик.
— Не горюй, девки! Брешет, пришлет денег. Я ему такое дельце обмозговал.
Через несколько дней пришел перевод на триста рублей, и две недели еще Афонька гулял с сестрами, а потом, когда не осталось денег, и писать Калябин не хотел, заявил презрительно:
— Все они сволочи, скареды!.. Ни черта, проживем и без их милости!
Старшая варила обед, убирала комнату, обмывала и обчищала, а Женька нежилась в постели с Афонькою. Вечером уходили втроем… Сестры под ручку, а Калябин шел сзади в нескольких шагах и наблюдал. Деньги все отдавались Афоньке, — у него не было жадности к ним — делили поровну, оставляя на еду и про запас даже на те дни, когда не работали.
Подруги завидовали…
— А у нас до копейки обирают, на шпильки и то крадешь у самой себя!
Новые приятели подсмеивались над Афонькою за глаза:
— Под башмаком у Женьки, веревочки из него вьет.
По-прежнему угрюмый ходил Афонька, только взгляд стал чужой, озлобленный, на гостей сестер как на врагов смотрел, — глубоко где-то жило замурованным искание по кабакам у людей правды, за которую в Сибирь ссылают. А когда брали сестер подвыпившие студенты, сжимал кулаки, думая, что эти, должно быть, не попадут в Сибирь, этим бояться нечего, — небось барышням говорят о свободе, а сами человека за трояк покупают, да еще торгуются.
А вам нечего с ними валандаться, кончили и гуляй.
Невский жил, волновался, гудел автомобилями и трамваями, до Афоньки в осенние сумерки долетали слова, — австрийцы, сербы, болгары, турки, война, будет война, и он с этой толпою двигался днем, слушал ее, прислушивался и ненавидел. По целым часам простаивал у витрины, читая экстренные телеграммы, а потом с ненавидящими приятелями спорил в кафе:
— Будет война, должна быть…
— А тебе что, рыжий?!
— Может быть, и я бы пошел…
— Воевать?!
— Лучше чем на углу стоять. Там бы либо конец, либо человеком бы стал опять. Разве герои-то из другой глины лепятся?! Может, и я буду герой.
И вместо прозвища «рыжий» Калябина стали звать — «герой».
По целым дням пропадать начал, — по улицам бродит, в кабаки, в пивные… На окраину попал — вспомнилась жизнь заводская, когда работал у Лесснера, и опять потянуло кувалду попробовать. Затосковал без работы, и к человеку потянуло его, живое слово услышать. В пивной заговаривал, подсаживаясь к рабочим. Прислушивался к спорящим…