— Фекла Тимофеевна, это вы?
Она молча кивнула головой.
Ее присутствие дало ему силы говорить, — несколько минут он разговаривал с ней, а потом от слабости впал в забытье.
— Судьба, значит!
Феничка тихо ответила, посмотрев на спящих:
— Да, Калябин, судьба.
— Всю жизнь ее ждал, судьбу свою, опять она привела меня к вам.
— Для того, чтобы спасти вас от смерти, вот для чего.
— Как спасти?..
— Лежите молча, а главное не смейте двигаться!
Поправив ногу, она не ушла, села на край постели.
— Вы меня тоже спасли, а теперь судьба и мне вам отплатить тем же…
Потом она встала и хотела уйти, и у него появился какой-то беспричинный страх, что если она сейчас уйдет от него, то он никогда уже ее не увидит больше, он снова ей крикнул:
— Фекла Тимофеевна!
— Что вам, Калябин?
— Пить хочу…
Она отошла к столу, налила из графина в стакан воды и поднесла ему. Он собственно и воду просил, чтобы задержать ее еще хоть на одну минуту, и когда коснулся своими пальцами ее руки — улыбнулся счастливый, что она вернулась, еще не ушла, и даже промелькнуло, что, очевидно, он ее будет видеть.
Феничка взяла обратно стакан и, уходя, кивнув головой, сказала:
— Не шевелитесь, это для вас главное, Калябин, — спите теперь…
И действительно, он сейчас же заснул, — это был первый спокойный и крепкий сон, когда во сне и телу начинает возвращаться жизнь, и оно успокаивается, чтобы снова вбирать в себя силу.
Как и всегда, Афонька был молчалив, угрюмо смотрел по сторонам и от боли морщил лицо, отчего оно становилось еще уродливей и страшней — перебитый нос морщился, на лбу появлялись резкие морщины, отросшие рыжие волосы смотались от лежания паклей и нависали на лоб. Целый день он лежал спокойно, но как только приходила на дежурство Феничка, он все время пытался привстать, заглянуть на нее, шевелил ногой и стонал от боли. Гракина подходила на стон, поправляла ногу, — быть может, для этого он шевелил ею, чтобы вызвать в себе острую и нестерпимую боль, лишь бы близко около себя увидеть Феничку, почувствовать ее прикосновение, ради этого он мог все что угодно перенести, лишь бы встретить ее глаза и тихую, спокойную улыбку. Ночью, в дежурство Фени, когда все уже спали, он симулировал свою боль лишь для того, чтобы Гракина подошла к нему. Она садилась на край постели в ногах и успокаивала его.
Раньше, когда она металась, ждала любви, приходила к Никодиму, у ней был невыразимый страх, доходивший до ужаса при встрече и при воспоминании о рыжем монахе, преследующем ее и здесь в Петербурге, погубившем, как ей казалось, тогда Никодима; она чувствовала, что это сделано было из-за нее, Никодим ей сказал это, возвратившись из ссылки. Но теперь, когда она иная стала, переродилась любовью и приняла жизнь спокойно и радостно, и особенно во время войны, — она ведь тоже видела страдания и смерть людей, — это спокойствие стало особенно ясным. Она была женщиной, первое время даже не выдержала голода и жила с Никодимом, но потом и это прошло и стало еще ясней. Она не убивала в себе женщину, не старалась заглушить в себе жажду, но утоляла ее работой. Война застала ее на практике, она сама пожелала этого и осталась в Петербурге на лето в клинике, а когда хлынули первые поезда с искалеченными людьми, — осталась сестрой.
Когда привезли Калябина, она даже не обратила на это особенного внимания и только один раз, когда все знали, у него вот-вот начнется заражение крови, она просидела над ним всю ночь и, перечитывая над ним табличку, вспомнила его фамилию, и у ней ожило прошлое, но прошлое это было за матовым стеклом жизни — у ней она новая и она сама иная теперь — примиренная. Эта ночь над Калябиным спасла его жизнь и ногу.
Последние дни ей все время хотелось спросить его — правда ли, что он предал Никодима и зачем это нужно было ему, она чувствовала зачем, но захотела сама услышать, чтобы и это темное место стало ясным, осмысленным.
Не выдержал сам Афонька…
Целый день мучился тем, что хотел спросить ее, где Никодим и что с ним, точно его мучило это, и вечером, когда все уснули, и Феничка села у стола отдохнуть — застонал. Она подошла, поправила ногу и села на край постели.
Спросил глухим шепотом:
— Фекла Тимофеевна?!.
— Что, Калябин?..
Она всех называла по фамилии, как и все сестры.
— Где теперь Никодим Александрович?..
Феничка вздрогнула, брови слегка сдвинулись на минуту и снова разошлись…