— Был у дяди на фабрике..
— Вернули, значит, его?..
— Вернули…
Минуту длилось молчание. Афонька снова спросил.
— А теперь где он, — не знаете?!
— В военном училище, — призван…
Проснулась своя мысль…
— Зачем он пошел, лучше б ему не ходить туда…
— Призван…
И опять замолчали. Потом Афонька пошевельнулся и застонал…
— Лежите смирно!..
Эти слова ее, ничего не значащие, и дали ему возможность сказать самое главное…
— Фекла Тимофеевна, ведь это я его предал тогда, я…
Как эхо изнутри донеслось:
— Зачем вы, Калябин, сделали это?..
— Неужто вы не знаете этого?!.
Феничка испугалась, почувствовала, что предположение ее оправдалось, а он не мог уже остановиться…
— Кабы не вы, ничего бы не было, из-за этого и я было потерял свою жизнь… И тогда знал, что ничего не сделаю этим, а вот не мог, не выдержал. У меня-то ведь в мысли было совсем другое, правды хотел я, искал ее, тогда может она для меня в вас была, правда-то эта, а вот встретился человек, ведь я у него хотел расспросить и узнать эту правду, целый месяц искал его по пивным, а правда-то эта в вас была, я и тогда думал — через него и к вам ближе стану и правда эта откроется мне из-за этого. Разве ж не свела нас судьба? Помните в январе-то! По смерть не забуду этого.
— Чего не забудете?!.
— Да поцелуя вашего, всю жизнь его чувствую, может через него и я не дошел до точки, а ведь ходил по краю бездны искушения человеческого, аки тать в нощи, а он-то и хранил меня на путях странствия, точно вот звезда вифлеемская, а звезда-то эта вы были, ее свет направлял меня… Повидать бы его…
— Кого?..
— Петровского… Бываете вы у него?
— Нет. Редко…
— Может, зашел бы ко мне?..
— Зачем?
— Ему тоже нужно сказать мне… несколько слов… ведь мы-то с ним одного поля ягодки…
Медленно срасталась нога, и когда Афонька первый раз встал на костыли при помощи Фенички, переступив несколько шагов, он обрадовался как ребенок.
— Фекла Тимофеевна, неужто я буду ходить?..
— Теперь будете.
— И на улицу пустите? Ведь вот я в Петербурге, а что делается — ничего не знаю… мне бы только на людей глянуть…
— Зачем?..
— Сразу б узнал, только б глянуть, а может уж близко это…
— Что близко?
— Ну, это самое, за что Никодим Александрович…
Не дала досказать ему, а вечером, когда все спали, подошла сама и сказала:
— Смотрите, Калябин, услышит кто-нибудь из сестер — плохо вам будет.
— А что, донесут, что ли?..
— Донесут…
— Пускай доносят, теперь мне бояться нечего, теперь я другой. А червей этих передушить нужно…
— Каких червей?..
— Да вот что по городу ползают, кровь у человека высасывают. Вы думаете, за то мы воевали, чтоб им легче было душить людей?!.
Говорил тихо, неслышным шепотом. Феничка удивленно смотрела на него, слегка наклонившись, чтоб яснее слышать его слова.
— Кто это сказал вам?..
— Что червей-то давить нужно, — сам я дошел до этого. Додумался на войне, в окопах. Мне бы, Фекла Тимофеевна, разок бы хоть взглянуть на людей, сразу бы вот, по чутью, узнал. А то ходишь по коридору на костылях и свет-то в окне — во двор, а улица тут глухая, ни разу и не был тут, а может забыл… Мне бы разок взглянуть!..
— Теперь скоро поправитесь…
И когда днем дежурная сестра в первый раз вместе с другими вывела погулять по городу, сразу вдохнул в себя дымную копоть окраины и жадно стал вглядываться в стоящие очереди за мукой, хлебом, сахаром.
Спросил у сестры:
— Сестрица, отчего эго люди толпятся?..
— В очереди, — за сахаром, за мукой…
— Чего же это такое?..
— Не хватает, — все для вас теперь отдано, а населению не хватает.
Всматривался в хмурые, бледные и утомленные лица рабочих, возвращающихся и идущих на смену. Ранняя осень сырая была, пасмурная… С сентября начались дожди и туманы и с пяти часов вечера зажигались на улицах тусклые фонари и в этих гнетущих сумерках звонки трамваев и жирные покрякивания автомобилей были жуткими, точно одни выкрикивали озлобленно — хле-ба, хле-ба, хлеба, а другие хрипели — нет, нет, нет, не будет. Длинные очереди-хвосты у булочных с бесконечным ожиданием хлеба и взмахи электрических зигзагов на вывесках кино, пожирающие толпу в огненном вестибюле, — офицеры, господа в штатском и дамы — в косынках и без косынок — и с кошелками в платках и простоволосые, утомленные и худые, смотрящие слепыми глазами рабов на шум города…
В другой раз сестра предложила сводить после обеда в музей, — дежурила Феничка.