— Сами слышали, епископ же говорил за трапезой всей братии…
За трапезой иноки перешептывались, поглядывая на Гервасия; расходились группами, разошлись и заперлись в норы — кельи.
Николка вернулся в покои свои и приказал белобрысому Косте никого не впускать из братии. Сел на кожаный диван, откинулся, — стопудовая тяжесть с плеч — монастырские гости уехали. Целый месяц в белочьем колесе кружился, хитрил, изворачивался, угождал каждому, о себе позабыл думать, только руки цепкие не знали, что делали, — отсчитывали деньги, прятали в кованый сундук про черный день, совали ключарю, тряслись перед епископом Иоасафом, корчились перед Костицыной. Разобраться хотел во всем происшедшем, а в мыслях все спуталось. Утомленно дремал, вспоминая озеро, и помимо желания — одна мысль давила его, — каша на хуторе. И эта мысль постепенно заполнила все существо его, — вскочил с дивана и начал быстро ходить из угла в угол, сжимая кулаки. Не знал, на ком излить гнев, доходивший до бессильного бешенства, — мерещился Васенька юродивый, пролитое молоко, запах подгоревшей каши и измученное лицо Ариши; казалось, что виновник всему не Барманский, а послушник из новой гостиницы, Борис Смолянинов. Если б его не было, — может быть, не произошел бы скандал, — боялся, что в городе начнут говорить, и не так в городе, как братия злословить начнет, недаром Досифей после молебна сверлил глазами его. Хотел успокоиться, отдохнуть, поразмыслить, и не мог, — может быть, оттого и не мог, что весь месячный сумбур бросился в голову, и нужно для этого выход найти, — с чего начать. Крикнул послушника белобрысого.
Костя бесшумно вошел и, поклонившись, остановился у двери.
Хотел позвать Смолянинова, а сказал:
— За юродивым сходи, к старцу Акакию…
И опять начал ходить из угла в угол, потом сбросил клобук на диван, мантию.
Всю дорогу от кельи старца Васька понурясь шел, а к игумену в дверь — ворвался.
У белобрысого Кости дорогой спрашивал:
— Что ему от меня нужно?.. Костенька, скажи, — ты ближний, тебе все помыслы игуменские должны быть известны, пред тобою он, как на ладони, — я его знаю, давно знаю — не скрыться ему, не убежать от гнева праведного — гнев господень мучит его, ох мучит, а он на других его, на других взваливает, самому не вынести тяжести греха, искушения… ах, Николушка, — мученик ты, воистину мученик, за грехи твои карает десница вседержителя…
Ускорял шаги, приближаясь к покоям игуменским. Костя смиренно шепотом его останавливал:
— Отче, не поспешайте так, — отче!.. Отец игумен в великом волнении…
— Волнением преисполнен?! Волнением?.. Сатана вселился в него, мучит Николушку — спаси, сохрани, помилуй!..
Игуменский послушник не решился войти к Гервасию, пропустил вперед Васеньку и на крюк запер входную дверь, оставшись в прихожей.
Гервасий слышал скребущие, расхлябанные шаги Васьки, какие-то оголтелые, скачущие, и остановился против двери, чувствуя, как наливаются гневом руки и половеет лицо.
Васенька вбежал с причитаниями, распахнул дверь и чуть не столкнул Николку, тот бросился на юродивого и стукнул его кулаком в лоб, крикнув сурово:
— Ты что?! Ополоумел совсем!
Васька растерянно замигал глазами, голос его осекся и длинные руки повисли.
— На колени! На колени становись!..
У юродивого подогнулись ноги, коленки стукнулись об пол, хрустнув сухим треском, и он, часто, часто моргая, смотрел на Гервасия, как-то сжимаясь, точно боялся, что тот снова ударит его кулаком, и не в лоб уж теперь, а по темени, от этого он и голову, слегка вытянув шею, пригнул и сгорбился, но все время следил за Гервасием, откачииаясь от него, когда тот проходил мимо.
— Забылся?! Совсем забылся?!
Васенька качал хрипящим шепотом:
— Николушка, — что ты это, Николушка?!.
— Для тебя я игумен! Для всех — игумен… Слышал?!
Потом прошелся по комнате, остановился, быстро нагнулся к нему и выкрикнул:
— Ты что это?
Блаженный всплеснул руками, закрыл ими лицо, отшатнулся в сторону, и всем туловищем пригнулся к полу и забормотал, трясясь и всхлипывая.
— Господи, господи, преподобных отец наших, — господи!
— Замолчи, сатана! Слушай! Если ты хоть где-нибудь вякнешь у меня про то, что на хуторе было?! В подвальную церковь запру в скиту! Понял?! Ну, понял?
Еще тише, еще медленней, теперь уже свистящим — не то шепотом, не то каким-то придушенным выдыхом — Васька шептал:
— Не я это, видит господь, что не я!
— А кто же? Ну, кто?!
— Тощий барин тот, — помутил меня…
— Сам ты бес! Кто тебе говорил, чтоб от старца ни шагу не смел! Кто?! Не помнишь?.. Теперь ничего не помнишь! Старец неизреченной доброты, а ты что?! У отца Досифея будешь жить, пусть он за тобою смотрит… Но если ты хоть одно слово непотребное скажешь об твоем игумене — сгною, живого сгною!.. Ты думаешь, что дурак ты, — прокаженный — вот кто ты. Злоба в тебе прокаженная. В уши тебе нагудели — блаженный, юродивый!.. Распустил вожжи! Смотри у меня! Не первый год тебя знаю! А то и вправду велю веревками тебя связывать!..