У застав глухо шумела вода, внезапный ветер поднял сухие листья и понес их через плотину в озеро, где-то крикнула цапля. Послышались голоса и заскрипели возы.
Сгорбился и быстро прошел мимо.
Выйдя из лесу, подобрал подрясник и по знакомой дороге зашагал к монастырю через луг.
Схлынули гости, а за ними и богомольцы и деревенский люд, непогожий день по-осеннему первый был — неожиданный и в первый раз молочные сумерки из болот встали — около стен монастырских не встретил никого, в старой гостинице кое-где окна светили еще свечами, святые ворота были закрыты, только зияла чернотой низкая дверь.
Авраамий грубо спросил, не узнав Гервасия:
— Жди вас тут, никак не находятся на гостиницу — сладко им!
Николка от неожиданности вздрогнул и ответил испуганно, точно пойманный послушник:
— Это я… Гервасий…
— Простите, отец игумен, в темноте не узнал…
— А разве иноки ходят туда? Сказано ж было — никому во время гостей в гостиницу не ходить, — Кто ходит? Говори, отец Авраамий.
— Раньше не замечал, а уехали…
— Ходить начали? Приметь. После мне скажешь.
В покои свои не пошел, вспомнил про Ваську — решил Досифея наведать.
Кельи мигали сонными огоньками окон, под ногами шелестели опавшие сухие кленовые листья аллеи от собора к больнице — в пустынном монастыре начал накрапывать мелкий холодный дождь.
Долго стучал щеколдой палисадника, — Досифей, высунув голову в дверь кельи, прошамкал:
— Ты, Мисаил?!
Николка сказал певуче:
— Я, старче, проведать пришел, — не спите еще?!
Горбун сразу по голосу не узнал и переспросил:
— Да кто там?
— Игумен. Пойди отворить.
Старик засуетился, заспешил, рванулся в сенцы, потом зашмыгал сапогами по мостку и, сверля Гервасия глазками, пропустил вперед. Васька сидел на постилке у двери, а за столом Памвла, с проваленным носом, что-то гнусавил блаженному, и когда Николка вошел в келью, иеродиакон растерянно встал и его красные, подслеповатые глаза виновато забегали из стороны в сторону. Не глядя на Гервасия, он подошел под благословение и загундосил:
— Я за травкою к старцу… разломило мне поясницу. Хотел на молитву встать — сил нету, а у отца Досифея от всяких недугов трава имеется. Да вот заговорился с Васенькой… Устами юродивых и младенцев — господь глаголет.
Николка взглянул на Ваську и спросил, пряча в голосе смех:
— О чем он тут говорил?
За Памвлу отвечал горбун:
— Рашкажывает чудеша Шимеона штарца… Иштинно чудеша гошподни!
— Не докучает тебе, отец Досифей?!
— Шпаши гошподи!.. Шмиренный теперь, шмиренный.
— Ну, с богом! Я только проведать зашел.
А вслед Памвла захихикал, подмигивая блаженному.
— Иш ты, ходит, вынюхивает, так и тянет его сюда, — а ты молчи, Васенька… Мы припомним ему орешки, ягодки… И Феничек всех не забудем.
Васька заерзал, заворочался на постилке своей, расстилая ее, точно лохматый пес, и захохотал, заухал, тряся клочьями своей бороденки, и точно оттого, что он развозился на постилке своей — от него потянуло кислым, тошнотворным запахом немытого человека.
Досифей, проводив Николку и захлопнув щеколды и задвижки и в палисаднике и в сенях, вошел в келью и подмигнул Памвле.
— Нюх у него… собачий! Проведать пришел…
Памвла засмеялся и загундосил:
— Я уж и то, отец Досифей, говорю Васеньке, чтоб язык подержал на привязи.
Горбун испуганно взглянул на блаженного, подошел к Памвле и стал ему шептать на ухо:
— Может, и его привел, чтобы выпытать потом у блаженного… Юродивый он, а хитрости в нем — каждого проведет. При нем лучше уж помолчим.
И обернувшись к Ваське — следы замести, запутать:
— И то, Васенька, лучше бы тебе помолчать. Помолчишь — лучше… Он все-таки наш игумен, а про игумена грех говорить нехорошее, Васенька, — грех великий…
Васька тряхнул головой и весело засмеялся, поглядывая на Памвлу:
— А орешки-то, орешки в лесу теперь — спелые, ядрышки, что твои… эх, эх, эх! Подле хутора орешник густой и все ядрышки там, ядрышки… Раскуси-ка его… сочное…
Досифей с Памвлою испуганно переглянулись и сразу, подмигнув друг другу, засмеялись, потом смех неожиданно оборвался, и Памвла собрался уходить.