— Пиши, Аккиндин, — все пиши, пушкай жнает владыка и про ключаря твоего, — шоборные пьявки — монаштырь вьшошали.
Памвла набрасывался на Досифея, махая руками перед его носом:
— Что ты, Досифей, — что ты, — надо писать, чтоб ни на кого не указывать — одного Гервасия утопить.
Иона не мог все еще разобраться в бестолковщине и кричал:
— Да кому хоть писать-то, отцы, — кому подавать жалобу? По-моему писать, так в Синод — верней будет.
Аккиндин сразу поставил в тупик собравшихся:
— Братие, отцы, подождите… Соборне же мы писали в Синод просьбу великую о мощах старца, и владыко обещал хлопотать в Синоде, а тут и выйдет, что у владыки, в его пребывание в пустыни, обитель разворовывали, так разве тогда он поедет в Синод хлопотать, после такого дела — позор и на нас ляжет. Я как прикажете, я напишу, а только мощей-то нашего старца мы не увидим. В Синоде прочтут такую бумажку и вспомнят, что мы хвалебную аттестацию два месяца тому назад сами же писали о Гервасии, — помните, — трудами неустанными игумена нашего Гервасия, — кто подписывал — все подписывали, а теперь на него донос. Нет, отцы, такой бумаги я не стану писать, увольте.
И сразу поднялся гам, — спорили сразу все — кому писать жалобу, кому подписывать ее, и неожиданно диким фальцетом выкрикнул Васька:
— Заперли, с голоду уморить хотели — собрание нечестивых… радеете… веничком, веничком, всех веничком.
Досифей набросился на него и с помощью Ионы гостиника повел к себе в келью, грозя дорогою Ваське:
— Молчи лучше, молчи — поленом тебя, поленом…
Пойманный Васька замолчал, а потом, думая о своем о чем-то, захныкал, и в темноте чувствовалось, как он сжался весь и заплакал, может быть первый раз за всю свою монастырскую жизнь. Досифей шипел над ухом:
— Убежал, вырвалшя — дверь выломал, яко тать, — жапру теперь и на ночь пушкать иж кладовушки тебя не буду, а крикнешь — поленом тебя, поленом…
Васька крутил головой и плакал, вглядываясь в черные сосны ночные, — за ними скит вспомнил и старца Акакия, ласковые слова его, беседу тихую по вечерам и даже рванулся было — Иона, точно клещами, сдавил ему кисти рук, а горбун сухим кулаком злобно ударил блаженного в спину, и Васька опустил голову и пошел покорно.
Провожая Иону, Досифей шептал:
— Жавтра, отец гоштиник, приходи к отцу Памвле, шам напишу, — шам — владыке шамому… Шоштавить тут — главное, а братия вшя подпишет. А Вашьку я проучу, проучу его…
Аккиндин от Памвлы нырнул в темноту и бесшумно прокрался с заднего хода к игуменскому корпусу, притулился у палисадника, огляделся, прислушался и скользнул на крыльцо. Долго, еле слышно постукивал в щеколду, — стукнет, послушает, оглядится, опять стукнет, пока не расслышал белобрысый Костя. Вышел, спросил… Аккиндин зашептал:
— К отцу игумену мне, по делу…
Гервасий дома был, лавочник видел огонь в окне его комнаты, поэтому и достучаться решил, думая, что в другой раз отлучится игумен по делу зачем на хутор, а на глазах у братии ему не хотелось заходить к Гервасию.
Николка вышел, подозрительно взглянул на Аккиндина, и тот, приняв благословение от него, ласково затараторил:
— Я, отец игумен, по делу к вам, — не в урочный час только, — простите, что молитве помешал иноческой.
Гервасий взглянул на Костю — тот бессловесно, как всегда, поклонился, и вышел.
— По какому делу, отец Аккиндин?
Лавочник тем же голосом продолжал, загадочно поглядывая на Гервасия — знает мол или нет, что у Памвлы братия собирается.
— Хотелось мне, отец игумен, — только без вашего благословения не смею — записи у меня о содеянных чудесах старца…
— Ну, так что?
— Хотел заново благословиться их написать, а то наскоро все, лишь бы главное занести, а великие чудеса, великие…
— За этим и приходил, отец Аккиндин?
Монах пожался, поежился, переступил с ноги на ногу.
— Не решаешься что сказать?! Тут никого нет… Братия чем-нибудь недовольна?
— Согрешают иноки, согрешают, — язык наш — враг наш.
— Про лес говорят?
Николка спросил не стесняясь, и Аккиндина озадачил своим вопросом. Тот закивал головой и сокрушенным взглядом и голосом говорил игумену:
— Говорят, говорят, тайное говорят…
— Ступай, отец Аккиндин, — знаю.
Прячась у келий, в темноту юркий лавочник добежал до своей келии, удивляясь всеведению Гервасия, решив, что больше он ни ногой к Памвле, пускай как хотят пишут, а он не станет и подписывать жалобы на игумена, скажется эти дни больным. И сейчас же разделся, охая и кряхтя, и приказал послушнику своему никого не впускать из братии.