За трапезой братия ловила каждую ложку, поднесенную ко рту ревизором, точно от этого зависело самое главное, следила, как тот нехотя ковыряет в миске, вылавливая рыбу, как потом, когда Гервасий растолок кашу и налил в деревянный ковш старого квасу и подал Воздвиженскому — и все не торопясь, спокойно, уверенно, — Досифей даже заметил, что у игумена и рука не дрогнула, и толкнул ногою рядом сидевшего Памвлу, говоря ему взглядом, — ты посмотри — заносится… А когда, неизвестно откуда и от кого стало известно, что ревизор плохо ест потому, что у игумена будет особый обед после трапезы и что с хутора на заре еще для пирогов принесли масла, яиц и творогу и повара с пекарями, готовя обед, сбились с ног, — Памвла опустил голову и поглядывал зло на старого горбуна, потому что они зачинщики, — до расспросов дело дойдет — все укажут и наложат епитимию на них, на то Николка и сам в подвальном храме отсиживал под началом у Ипатия покойного. Благодарственную молитву пропели, — кланяясь во все стороны и отдуваясь, прошел протоиерей Воздвиженским через всю трапезную, а за ним иподиакон Смоленский с Гервасием, а позади — Паисий и неожиданно — выздоровевший Аккиндин лавочник, пощипывая ехидно бородку свою. Расступилась братия и безмолвно пропустила всех, — иноки подвигались медленно и все ждали, что выйдет вперед Досифей, остановит в трапезной ревизора и попросит его избрать нескольких старцев для суда над Гервасием, — уверенность эта была у каждого с раннего утра, оттого так напряженно братия и глядела за трапезой в рот строгому ревизору, а когда разнеслось, что специальный обед у игумена — настало смущение, хотя у многих была еще в этом уверенность, — оттого братия и раздвигалась медленно перед городским протоиереем, а когда все увидали, что за Гервасием Паисий пошел и Аккиндин вынырнул — опустили иноки головы и в молчании проводили шедших на обед к игумену.
За обедом с двух сторон Воздвиженскому подливали в рюмку — Паисий с иподиаконом, а когда хриплый бас протоиерейский засмеялся раскатисто — поняли, что заложили основу следствию, сдвинули с места дело. Особенно в этом старался Смоленский, зная, что нехорошая есть привычка у отца Сергия — звереть от первых рюмок, и лучше всего с прибаутками не оставлять ее пустой перед ним и кроме как о еде не говорить ни о чем, а то может случиться и так — озвереет протоиерей от шутки безвременной или еще от чего и на дружбу свою с ключарем не посмотрит, а так повернет, что круто придет игумену, и не только ему, а и многим из соборян, а может быть и того выше. Поэтому и послан Смоленский был ключарем с благословения преосвященного, — не надеялся в тайных помыслах Оболенский на своего приятеля. А сдвинули с места Воздвиженского, загремел его бас хриплый, — значит прожгла ему душу и сердце огненная влага из плетеных бутылок — отошел человек, размяк — веревки крути из него. Пил ревизор не пьянея, только нос грушею наливался густо бордовою краскою.
Отобедали — Костя принес кофе, а Мисаил поставил рядом с кофейником приземистую бутылку пузатую, — иноческую.
Смоленский мигнул Гервасию, вышел с ним на минутку и шепнул ему:
— Не оставляйте только, отец игумен, отца протоиерея своим вниманием — это главное, а мы лучше пойдем — вам говорить надо по делу с ним, один на один беседа всегда душевнее.
Увел Паисий к себе и Аккиндина и иподиакона, доканчивать у себя трапезу.
В сумерках, поддерживая под руки, отвел Воздвиженского Мисаил с Костею бессловесным в гостиницу, а Смоленский ночевал у эконома в келии.
Наутро проснулся Воздвиженский в номере — в сапогах и в рясе, с мутною тяжелой головой — потянулся к графину с квасом и стал вспоминать, что собственно с ним вчера было. То, что он был в трапезной, а потом у игумена, это он хорошо помнил, помнил обед и даже начало разговора с игуменом о ревизии, а потом — закружилась голова и обуял сон.
Выпив залпом два стакана маслянистого крепкого кваса, похожего больше на брагу, полез в карман за платком и выронил четыре бумажки полтысячных и сразу вспомнил, что целовался с Гервасием от умиления перед его энергией — все хозяйство в своих руках держит и иноков в послушании, а если и вышел такой случай, что не угодил нескольким — в семье не без урода, — зависть человеческая живет и под черною мантией.
Отдуваясь, поднял бумажки и, силясь припомнить, подумал вслух, урча густым, низким басом: