В келье у Поликарпа Борис успокоился, тишина не пришла, но думать мог часами, опустившись на колена перед иконою. Не молился, а думал, старался осознать что-то, вспомнить и не мог — не было мыслей. Задумывался и неожиданно набегала дремота, ронял голову, вздрагивал и снова силился осмыслить себя. В тишине слышал, как звенел замок в книжном шкафу, открывалась дверь, а потом двигался высокий стул с плоским сиденьем и высокой прямой спинкой, и надолго наступало молчание и тишина. Борис ложился одновременно с Поликарпом, когда слышал, как он отодвигал стул я шел к постели. Прислушивался, молится он или нет, и, не дождавшись, засыпал тяжелым томительным сном, утром вскакивал, боясь не проспал ли, бежал к колодцу с ведром и приготовлял умываться в прихожей, потом раздувал самовар и ждал, когда спокойный голос спросит его:
— Встал уже?
— Я рано встаю, всегда рано.
— Чаю давай.
Приносил чай и две просфоры свежих, наливал себе и, кусая сахар, пил вприкуску с ржаным хлебом.
Через две недели призвал Поликарп игумена и, не глядя на него, сказал:
— Иноки должны быть дома после заката солнца и прошу запретить ходить в гостиницы к приезжающим, да чтоб послушники не гуляли с дачницами до полуночи и не лазили через ограду, — должно быть исполнено сегодня же! Там, где пустынь и где основатель ее схимонах — должна быть строгость. Природу созерцать в уединении должны, да прикажите прочистить лес, а главное малинник вырубить…
Подглядывать и подслушивать за монахами не посылал Поликарп никого — всюду сам и всегда неожиданно появлялся, а если замечал кого, подходил, отзывал, узнавал имя и передавал Гервасию. Игумен вызывал непокорного и налагал епитимию. Медленно нарастало неудовольствие и черным монахом и Николкою, — шептались по вечерам в келиях:
— Как сам гулял — ему ничего, и монашку завел, а теперь шагу ступить нельзя, с живым человеком слова не смей сказать.
— Это черный все, — Поликарп.
— И на него можно жаловаться.
— Ну, на него, отец, не пожалуешься, — недаром академию кончил — уставы знает не хуже начетчика.
Замолкли в лесу песни послушников, дачники заскучали без них, купчихи досадовали — виделись редко, тайком, а потом, когда одному монаху наложена была епитимия, — сорок дней поста и молитвы и по сто поклонов в день — тайные встречи окончились. Новому гостинику, отцу Мисаилу, принявшему рясофор, приказано было строго следить, чтобы приезжие больше трех дней в гостинице не засиживались, потому что в обители люди молиться должны, а не разгуливать по лесам, только говельщикам разрешалось оставаться неделю. К каждому поезду с линейкой должен был ездить помощник гостиника, встречать приезжающих, рассаживать в линейки, заранее отбирая публику, кого в новую, кого в старую, но так, чтобы никому незаметно было. Гостиницу запирали в девять и никого не впускали; если кто запоздает с прогулки, спрашивали в каком номере поселился, и на следующий день входил Мисаил.
— У нас нельзя свои порядки вводить, не нравится — можете уезжать, а гулять попоздней — в городах есть сады на это… Отец игумен велел сказать, что не благословляет больше в обители оставаться.
Монахи, как сонные мухи, бродили в лесу одиночками — разрешалось ягоду собирать, грибы и наедине быть с природою. Молодые не выходили из келий — в лесу делать нечего стало, старики бродили с кошелками. Полпенским бабам и девкам запрещено было ходить в монастырский лес по ягоды и продавать их приезжим около гостиницы.
Поликарп сказал игумену:
— Женщина — соблазн иноку, нужно от соблазна спасти, — и запретил разговаривать даже с приезжими, избегать соблазняющих встреч.
Бабы стали ягоды выносить на станцию к проходящим поездам, через казенный лес.
Богомольцев из простого народа заставляли работать:
— Потрудись господу, — душу и тело очисти — молитвою и трудами.
Говельщики и говельщицы косили луга, работали на огороде, мыли и чистили людские бараки, подметали двор. И с каждым днем из монастырской трапезной меньше и меньше приносили в бадьях на обед щей и каши, квас разбавляли водой и не звенел в гостинице медный корец квасной, — выдавалась только к обеду, а днем квасные бадьи пустовали. Богомольцы недовольные разъезжались раньше трех дней и говельщиков почти не было. Братия роптала, но знала, что жаловаться теперь некому. В скитском храме служили каждый день среднюю и все, на кого наложена была епитимия, должны были жить в скиту безвыходно, а женщинам в скит входить воспретили.
Осенью Поликарп начал и в келии заходить, беседовать, каждого о прошлом расспрашивал, а вечером в своей келье, чтоб не забыть — записывал и через месяц знал всех по имени.