В старом соборе у старца скитские монахи молча разбирали при свечах чугунные плиты. Потом скрипя начало врезываться в сырой песок железо лопат. Входил Поликарп. Песок снимали тонкими пластами — медленно и торжественно. На ночь запирал храм сам Поликарп и, звякая тяжелыми старинными ключами, шел в гостиницу.
Вместе с архиереями приехало три монаха — плотный, широкий с вьющимися волосами молодой архимандрит, академик Смарагд, — с епископом Иринеем и двое: незаметный, худой, молчаливый Корнилий и другой — среднего роста, самый обычный, рыжеватый блондин в золотых очках, с радостною и сияющею улыбкой на лице, появляющейся, когда он начинал говорить мягким, почти беззвучным тенором, живым и ласковым, — казалось, что улыбается и все лицо и сам он готов засмеяться радушно и весело с русским чистосердечием и искренностью, а если приглядеться к глазам — стальные, почти бесцветные, холодные и молчаливые, и когда начинало улыбаться лицо, глаза останавливались и застывали, веки суживались и улыбались только золотые ободки очков и стекла и все лицо вокруг них, — а глаз вероятно совсем не было, их даже никто не замечал, потому что иеромонах Ксенофонт начинал, вместе с улыбкою, оживленно говорить и двигаться, позволяя даже шутить, но и в шутке было необычайное простодушие и доброта, говорившая каждому, — не могу, господа, без этого, такой уж родился, не переделаете, весь я тут перед вами — русский, душа нараспашку, всего себя перед вами выверну.
Встретив Поликарпа, Ксенофонт необычайно обрадовался, называл его на ты и мирским именем, прибавляя — милый мой друг, милый.
— Вот и опять мы встретились, милый мой друг, опять вместе, мой милый… Хорошо живешь?!
Поликарп отвечал сухо и нехотя, хотя и был ему товарищем по академии.
— Как всегда!
— Неласковый ты, милый мой! Может быть, сердишься?.. Я опять надолго к тебе, как и прошлый раз… Люблю тебя, милый друг…
Братия ждала с напряжением великого часа, думала, что великое таинство лицезреть будут все, но когда настали сумерки, велено было соблюдать спокойствие и тишину, не выходить из келий, дабы не помешать и не тревожить приехавших иерархов.
Поликарп вместе с Гервасием открыл старый собор и остался ждать, академик пошел навстречу приехавшим. За вошедшими скрипя закрылись тяжелые железные двери старинные и в подвальном приделе зажглись тусклые свечи и черные тени зашевелились, сгибаясь и разгибаясь над могилою старца.
По монастырю двигались тоже черные тени у келий и черный моросящий вечер прятал их, следивших издали за великим таинством, — подойти близко боялись, говорили шепотом и не узнавали друг друга, а когда осветились окна в верхнем храме старого собора и там снова заколыхались черные тени — в обители пронесся глубокий и облегченный вздох, точно вздохнули не черные прятавшиеся тени у келий, а келии, монастырские стены и черный лес.
Потом неожиданно заскрипели двери в старом соборе и во мраке зазвенел тенор — высокий, горячий и негодующий:
— Я не могу, не могу признать нетления!
Тихий голос высокого черного монаха шептал, резко, отчетливо:
— Вернитесь, владыко! Не нарушайте гармонии таинства.
И снова вскрикнул высокий тенор:
— Там никаких признаков нетленности — клок волос и несколько полуистлевших костей!..
— Православная церковь, владыко, не нуждается в доказательствах! Она, владыко, на вере зиждется!
Потом темные фигуры остановились и к ним подошла третья — архимандрит Смарагд.
Поликарп снова сказал:
— Вернитесь, владыко!
И в темноте, вероятно, еще ярче, еще испытующе взглянули глаза Иринея в лицо Поликарпа, сказавшего почти вполголоса:
— А вы, Лазарев, что же — все еще это делаете ради грядущего царствования?
Голос звучал гневно, угрожающе и сурово и сразу всплеснул выкриком:
— Вы что же думаете, что мы слепые вожди слепых?!
И снова зазвенел высоко тенором:
— Довольно того, что снова открыли Анну Кашинскую! Хотите повторить Серафима Саровского?! Нет, здесь я не буду канонизировать, довольно и так позору. Уйдите от меня, идите, творите свое грядущее царствие!