Монастырская лавка внизу в старом соборе, дверь в дверь с приделом старца, где он покоился, — длинная, по обе стороны прилавки и за ними расторопные послушники. К открытию, — стечение молящихся, — приказано построить лабаз в монастыре у ворот и вынести товар помощнику Аккиндина, самому же быть в главной лавке.
На пустыньке старца у колодца — ковши новые и нестарый журавль, а бадья на веревке, и тут же сидение для монаха с тарелкой и пузырьками с изображением Симеона старца.
В хибарке Акакия белые сосновые брусья и два рубанка — стружку строгать и подавать в оконце верующим, — золотая душистая стружка, оставшаяся еще от времен построения пустыни Симеоном старцем и около оконца зеленая кружка для меди — по усердию класть каждому, — выдающий поставлен следить, чтоб клали, и понуждать смиренно.
Муравейник кишел с утра до вечера, — спешили, готовились, устанавливали серебряную многопудовую раку для положения старца слева в приделе нового собора, — звенели молотки, шипел паяльник и два слесаря над ракою вделывали стальные жгуты для лампад.
Богомольцы съезжались заранее и неделю ждали открытия, — и дачные постройки и старая гостиница гудели людьми.
Деревенские ночевали в лесу, под открытым небом.
Сперва говорили, что приедет сам царь, но в последнюю неделю стало известно — не царь, а князь, иноки приуныли, но про неизвестного князя молчали.
Съехались иерархи.
Николка метался по монастырю, забегал к Поликарпу узнать — что, как, когда; кого куда посылать…
Гостиник Мисаил с коридорным замаялись, стали пускать в номера сколько войдет, — по таксе.
— Батюшка, я с больным, — не под открытым же небом нам оставаться.
— Ищите сами, может кто в номер пустит к себе.
На кухне дымило рыбой, чадили непрерывные самовары, наливавшиеся из огромного чана, и поминутно звонил коридорный звонок.
Хлопали квасные бутылки и звенели карманы у послушников от денег, за все брали сейчас же, чтоб в сутолоке потом не забыть.
Шныряли воры и сыщики.
— Батюшки, обокрали!.. К преподобному шла, берегла…
— Смотрела бы! А то уши развесила, — тут всякий народ толкается.
— Да как же, все грех-то тому!..
— Деньги всякого в грех вводят — тут не зевай!
Еще до открытия мощей торговали иконками, ложками, монастырскими видами; городской народ покупал открытки, — монастырская новинка, — вид озера: мельница, монах с удочкой на плотине; на озере старый пень и на пне слева — чудо господне — и около пня лодка и монах с удочкой, пустынька старца и опять монах, лесной колодец и общий вид пустыни — и всюду монахи.
Звенела медь, серебро, холщовые мешки с доходом относили Аккиндину в старый собор и в боковой комнате два послушника с почерневшими от серебра и меди руками на широком столе откладывали кучками пятачки, гривенники, пятиалтынные, двугривенные и укладывали в бумагу, подписывая — пять рублей, десять. Таскали в лабаз тюки с товарами.
У просфорни стояла очередь — широким ножом кроил послушник, просфоры выдавал Епафрас, — запасались заранее.
— Сколько тебе?
— Куму, свекору, тетке, отцу с матерью… Пять штук, батюшка!
— Каких тебе?
— Больших, батюшка, — с преподобным старцем.
— Плати двугривенный.
Баба развязывала где-то на груди потайной узелок, доставала деньги, отсчитывала и подавала мелочь.
Епафрас кричал на нее, поправляя очки:
— Да ты поскорей, милая, посмотри сколько еще дожидаются.
Сзади ее торопили:
— Что ты, ай на базаре, прости господи!
В собор шли надписывать, — пять рясофорных монахов сидело у стены за столом и скребли гусиными перьями о здравии и за упокой.
— Кого писать, — говори!
— Пиши, батюшка, за упокой Евстигнея, о здравии Акулины, Ермолая, за упокой Мавру…
— Говори по порядку, кого за упокой?!.
— Евстигнея, батюшка, Евстигнея…
— Ну еще — рабу Акулину, Ермолая…
— Акулину-то с Ермолаем о здравии…
— Ну да все равно, написано, — господь знает кто помер, кто жив, — дальше, тебе кого писать, говори!
Тут же на столе стоял круглый поднос и звенела медь, рыжий, толстый монах ссыпал их в мешок и клал сбоку — поднос снова наполнялся копейками, семитками, пятаками.
Деньги лились потоком, журча своим звоном и веселя иноков.
Николка только теперь понял, что недаром и лес продали, одна неделя все расходы окупит, а сколько этих недель впереди — не счесть, — и на пустыньке и у колодца лесного и на каждом шагу в монастыре слышал он этот звон радостный; весело улыбался, завидев несущего холщовый мешок послушника, и спрашивал: