— Откуда?
— Из гостиницы, отец игумен…
— Много?
— Не считаны, отец игумен…
— Ну, неси.
Потом останавливал снова его:
— Не знаешь, сколько народу?..
— Тысячи, отец игумен, — тысячи!.. Народу не счесть!
Шел и думал, что если от каждого обитель получит гривенник, то миллионы соберутся в монастырской казне.
Верхний этаж новой гостиницы снова наполнился духовенством. С архиереями приехали соборный причт, рипидчики пронесли утварь в старый храм, иподиакона разбирали облачения, — Иоасафу монастырь в подарок новое приготовил — из нового золота с золотыми филигранными бубенчиками-застежками. Послушники чистили мелом дикирии и трикирии и в притворе храма шла суета и спешка.
Богомольцы толпились всюду, стараясь проникнуть, услышать, глазком глянуть и на каждом шагу находили святость и монаха с кружкою — развязывали узелки, доставали гаманы, звеня медяками.
Перед схимниками, проходившими из собора в скит, расступались молча и боязливо. В скиту в старом деревянном храме с каменной подвальной церковью непрерывно шла служба, — гнусавили старики молебны и панихиды и собирали полные тарелки денег.
Из скита — может быть, Досифей шамкал — между иноками пронесся слух, слышали многие, как бормотал Васька:
— Колокол, колокол… упадет на головы нечестивых… когда вынесут из старого собора мощи в новый… Зазвонит и упадет, сорвется и великое множество погибнет молящихся… но будет великое чудо, великое…
И этот слух — шепотком, тайно — проник в кельи, и монахи, проходя мимо колокольни, невольно закидывали головы и смотрели на колокол.
Васенька, в том же старом, заплатанном подряснике, с трясущейся бородкой, бродил по монастырю и тоже останавливался около колокольни, безумными глазами вглядывался вверх и шептал:
— Великий гнев, великий… тысячи погибнут от него, тысячи!..
Богомольцы оборачивались на блаженного и шептали:
— Васенька, — блаженный, юродивый…
— Устами блаженных господь глаголет.
И, не понимая слов его, смотрели на колокольню, собирая вокруг себя любопытных, пока не подходил монах и не уговаривал разойтись, — оглядывался, искал глазами виновника и не находил, — Васенька исчезал и бормотал уже в другом конце пустыни.
Вечером вызвал к себе Поликарп игумена и спросил:
— Вы слышали?..
— Что, отец иеромонах?
— Кто-то слух распустил про колокол — иноки неспокойны.
Николка побледнел и ответил шепотом:
— Слышал, да, слышал. Мне говорили, что двух каких-то поймала полиция, — говорят, бунтовщики этот слух пустили, чтобы помешать великому торжеству.
Поликарп хмурился, глаза сверкали исподлобья и он говорил, не смотря на Николку:
— Это свои, отец игумен, надо найти, — злобствует кто-то!
Но найти и дознаться кто первый сказал — нельзя было, каждый сваливал на другого, другой на третьего, и откуда исходил этот слух — никто не знал.
Братия целую ночь не спала, ожидая торжества открытия.
Ложась, Поликарп приказал Борису:
— Завтра из келии никуда не отлучайся!
Борис растерянно взглянул на него и молча пошел в свою боковую комнату.
Поликарп выходил из келии редко, но все знал и все видел. Монахи смотрели на него со страхом и при встрече кланялись ниже, чем самому игумену, стараясь не глядеть на него — боялись взгляда жгучего и сурового, каждый знал, что слово его всесильно, — взгляд — всевидящ и Гервасий — ничто.
Стечение народа было великое — и у монастыря, и в лесу, и у старой корчмы еврейской.
Монахи в лес уходили подальше от глаз Поликарпа, в сторону казенного за полотно железной дороги и у выкреста находили водку, а на опушке по вечерам солдатки взвизгивали, заливаясь хохотом, и корчмарь зажил спокойнее и у него от монастырских строгостей доход прибавился — иноки ночевали в лесу и приходили к нему поесть, а после трапезы на другой день возвращались в келии. Про явленную икону старца было велено замолчать, но у лесной дороги появился крест и печатное изображение Симеона — молодой корчмарь приходившим рассказывал о великом чуде, а иноки таинственным шепотом в монастыре подтверждали его, и потянулись богомольцы поклониться святому месту, останавливались у корчмы поесть и воды выпить, — хозяйство в корчме увеличилось — сбоку две сосновых избы и сарай поставили для проезжих и богомольцев. У молодого — дружба с монахами повелась и через послушника Аккиндина купил он иконок, крестиков, бус и перед открытием торговал бойко.