Послушник удивленно посмотрел на своего учителя.
— Ты ничего не знаешь?
— Ничего, учитель!
— Объявлена мобилизация и будет война, — всеевропейская.
— Господи!..
— Не плакать, а радоваться должно, ибо приблизится грядущее царствие.
VIII
Послушники, строгавшие золотую стружку, запасные солдаты, ушли на войну; увели с конюшни жеребцов, числившихся в ремонтной комиссии, снова опустел монастырь и приуныли без богомольцев монахи. Одиноко стояла в левом приделе нового собора серебряная рака преподобного старца и глухим шепотом читали схимники бесконечные, заученные наизусть псалмы. Николка ходил опущенный, — мечтал, что монастырские доходы потекут вместе со славою о чудесах и о его игуменстве. Потом приехал исправник и пошел прямо в игуменские покои, — послушники испуганно зашептались, боясь призыва в армию. Костя молча открыл дверь и впустил начальство, остался в прихожей и слышал, как исправник говорил игумену:
— Ничего не могу сделать, отец игумен, — распоряжение губернатора, нельзя же людей оставлять без крова!
— Но ведь это же великий соблазн братии, наш монастырь строгий!..
— Приказано вас уведомить. Я сам небольшое лицо и обязан исполнять распоряжения…
— Но куда же их разместить?
— В дачи, у вас дачи пустуют, а потом в людские бараки… Завтра придет первый поезд, пусть иноки помогут несчастным людям!
— А кто же их кормить будет? У нас монастырь бедный, братия питается скудно…
Исправнику надоело слушать и уговаривать, и он приказал:
— Вышлите линейки на станцию и разместите в дачах, — теперь все подчиняются распоряжениям военных властей и никуда никакие просьбы не могут помочь.
Растерянный Николка прибежал к Поликарпу, рассказал ему…
— Вы говорите беженцы?
— Братии великое искушение… Составьте просьбу в синод, спасите обитель нашу. Объедят они нас, обидят…
— Мы должны подчиниться!..
Рано утром на запасном пути остановился товарный поезд и люди начали выгружать из вагонов корзины, кульки, свертки, оглядываясь на лес и платформу. Поезд ушел, и все остались дожидаться, приставая к станционному монаху, обычно бегавшему около вагонов пассажирских поездов и собиравшему даяние на обитель, позванивая колокольчиком.
Люди сидели на тюках, семьями, развязывали корзинки и ели, запивая водой из чайников; на платформе появились очистки, какие-то бумажки. Мимо проходили воинские поезда, начальник станции метался, выбегая с путевыми и снова исчезал в телеграфной комнате, постукивая аппаратом.
— Вышел воинский номер 269.
С соседней станции снова его вызывал телеграф, и он кричал сторожу:
— С Мылинки на запасный принять эшелоны.
Беженцы толкались по станции, ловили начальника:
— Когда же нас повезут?
— Ничего не знаю. Некогда мне! Не мое дело.
— К кому же нам обратиться, мы уже целую неделю в вагонах, у нас дети.
Белокурая девушка звонким, слегка поющим акцентом голосом спрашивала, кокетливо играя глазами:
— Какой вы невнимательный!.. Скажите, куда нас повезут? Где монастырь этот?
От семафора раздавался свисток, и начальник станции, отчаянно махая руками, бежал на станцию.
Монах испуганно смотрел на приехавших и не знал что делать.
— Отцом игуменом ничего не было сказано… Ничего не знаю.
— Не можем же мы оставаться здесь!
— А монастырь ваш далеко?
Монах мотал головой, широко расставляя руки.
— Далеко, очень далеко… монастырь далеко!
— Мы бы пошли…
— Болота у нас… Утопнете… Не зная дороги, в лесу заблудитесь.
На запасном пути остановился эшелон, солдаты высыпали из вагонов, бежали за кипятком с манерками. Начальник эшелона воинственно-торжественный подходил к начальнику станции, — оба козыряли: один — коротко, по-военному, а другой растопыривая пальцы и смешно выворачивая руку.
Вместе шли на станцию в телеграф, снова стучал аппарат, потом офицер торопливо шел к поезду, махал рукою, — горнист выкрикивал пронзительно на рожке — са-дись! — по всему лесу долго перекидывалось, звеня, эхо, и после свистка паровоза эшелон трогался. Солдаты выглядывали из вагонов на беженцев, кричали ура и начинали петь.