Станционный монах послал в монастырь послушника и ждал, что приедет сам игумен и скажет, что монастырь не может принять столько людей.
Послушник прибежал в монастырь запыхавшись.
Вратарь Авраамий остановил его:
— Ты что? Чего ты?
— Приехали!
— Кто приехал?
— Беженцы эти, полна платформа — девать некуда.
И по монастырю шептали по келиям с любопытством.
Николка не ждал, что так скоро, и побежал к Поликарпу.
— Что же нам делать, — приехали?!
— Посылайте линейки на станцию.
Игумен побежал на конюшню и на ходу приказал Паисию приготовить обед.
— Голодные, должно быть, — от немцев бежали — накормить надо.
На станцию выслал монахов на трех линейках и Мисаила гостиника.
Седая дама, в шляпе и завитая, приставала к монаху и обиженным голосом, с польским акцентом, говорила — сразу и дочери и Мисаилу:
— Подожди, Зося, — нам батюшка сам поможет.
На две линейки нагрузили багаж, на третью посадили стариков и тронулись, молодые шли пешком около.
Карчевская всю дорогу жаловалась, что она устала и не может идти, острые каблуки туфель вязли в песок, и он насыпался в них, она ежеминутно останавливалась, опиралась о сосну, высыпала песок и кричала визгливо дочери:
— Зося, Зося, подожди меня, подожди, я не могу, не могу больше.
Девушка улыбалась, махала рукой и отвечала капризным голосом:
— Я с багажом, мама, — а вы разуйтесь.
Снова раздавался визгливый голос матери:
— Господи, боска матка, я помру… я не дойду, — Зося!
Девушка не отвечала и капризно подергивала плечами,
продолжая идти около багажа.
Николка встретил беженцев и начал размещать приехавших. В крайней даче, в угловой комнате, окнами в лес, поместил Карчевскую с дочерью и приказал Мисаилу о них позаботиться.
Светлые голубые глаза, белокурые волосы, задорно вздернутый носик и капризный, раздражающий голос девушки поманул Гервасия. Взглядывая на нее, он думал, что это вот настоящая барышня, но сейчас же вспоминал, что он игумен и что ему непристойно теперь думать и говорить с Зосею, и отходил от нее к приехавшим.
Беженцы надоедали монахам, плакались на свою судьбу, что раньше жили они спокойно и хорошо, а теперь ютятся в одной комнате, одной семьей и что выдаваемый казною паек на жизнь не хватает. Монахи отмахивались от непрошенных гостей, Николка ходил по монастырю злой, видя, что приехавшие стараются проникнуть к монахам в келии из любопытства и нарушают монастырский устав; он привык к внешней строгости монастырской и считал, что все сделано им — Поликарп только говорил, а делать-то приходилось ему и все неприятности выносить с братией. Говорил досадливо Мисаилу:
— Заперся в келии и сидит с этим беглым студентом, а ты бегай целый день, ни минуты покоя нет, помолиться некогда.
И каждый день бегал на дачи — взглянуть, устроились ли беженцы, мирно ли живут, и будто нечаянно заходил в угловую комнату.
Мать ноющим и плаксивым голосом говорила ему:
— Вы не знаете, как тяжело, как трудно, — Зося, подай стул батюшке.
Девушка вздергивала капризно плечами и подавала стул, улыбаясь задорно.
— Разрешите нам молочка, батюшка?
— Я скажу скотнице, — молока можно…
— Мне для дочери, Зося не может ничего есть, она слабая очень, больная…
Зося кривила губы за спиной монаха и лицо становилось злым, презрительным. Целые дни она ругалась с матерью, ничего не хотела делать и требовала, чтобы мать подавала ей, убирала за ней, мыла белье.
— Не могли меня выдать замуж, а теперь хотите из меня кухарку сделать.
— Ты хоть, Зосенька, за собою прибери…
— Не забывайте, что я барышня и дворянка, за мною ухаживал пан Гебун, — это вы виноваты, что я не вышла замуж, и теперь хотите, чтоб я работала на вас, — не буду и не хочу.
— Твоему пану Станиславу деньги были нужны, а ты знаешь, что у нас нет денег…
— Как же другие имеют приданое! Из-за вас пан Станислав ушел от меня.
— Сама виновата, удержать не сумела в руках мужчину.
— Чем же я могла удержать его?
— Польская девушка знает, чем удержать любимого, а ты — горе мое — за русского вышла я, и в тебе кровь эта поганая, я вот умела держать мужчин, знала чем.
— Я ему и так отдалась… Вы же меня научили.
— Не умела держать его, ты не умела, ты!
Целые дни Зося сидела у окна и пилила мать, потом начинался обычный разговор и ссора, доходившая до истерики. Зося плакала, билась головой о стол и готова была броситься на мать, но та замолкала и вечно растрепанная, в старом капоте, безмолвно двигалась по комнате и не разговаривала с дочерью. В комнате был вечный беспорядок, платья разбросаны, убиралось все наспех — лишь бы на глазах не лежало, поскорее заткнуть и отделаться от работы. Зося валялась до полдня в постели, мечтая о мужчинах, о тех днях, когда ее целовал пан Станислав, а она капризничала с ним и все-таки отдавалась. С заспанными глазами, утомленными и ленивыми, она долго потягивалась, снова дремала, когда начинал мучить голод, кривила лицо и кричала матери: